Великан - Григорий Замчалов

Лошадь смотрела на него во все глаза и будто ждала чего-то. Грязные уши ее стояли торчком. Только он успел сказать, что это не его лошадь, она в ответ ему тихонько заржала — так, как ржут лошади, когда им овса не дают.

И тут все — и я, и ребята, и сам Харитон — подумали, что это его кобыла, Харитон аж подпрыгнул на месте.

— Господи, да что ж это такое?! Она, ей-богу, она!.. Машенька, Маша!

Кобыла больше не отвечала, как будто у все последние силы кончились. Харитон кинулся к ней прямо в трясину и упал. Когда он вылез, на бороде его шматками — зеленая грязь. Руки тоже грязные. Шляпа с него слетела, и он ее не поднял. Только бегал по берегу и причитал:

— Пропала, пропала! Что я буду делать без лошади? Господи, господи…

Потом подбежал к нам и начал просить:

— Деточки, ребятушки, уж вы помогите, милые! Может, спасем как-нибудь. Я уж вам на орешки…

Я нарочно сказал:

— Что, не хотел итти, когда звали? Теперь вот сам и вытаскивай.

Он чуть не заплакал.

— Родной мой, прости ты меня, дурака старого! Кабы не дурак, разве бы я не пошел? Уж вы не серчайте. А то как же я один-то? Пропадет ведь она.

Я хотел ему сказать: «А бог-то? Ты говорил — он не допустит», да уж не стал: лошадь тут заметалась, и мне жалко ее стало, Харитон бросился к ней и стал увещевать:

— Машенька, сейчас, родная, постой минуточку, сейчас мы тебе поможем!

Мы с Серегой выбрали самые толстые и длинные сучки, сложили их в ряд и кое-как наскоро переплели ветками. Получилось вроде мостика. Снизу мы до самой лошади густо накидали веток с листьями, на них поперек наклали сучков потолще, а сверху положили этот мостик. Вышло — лучше не надо: троих нас выдержало! Мы даже подпрыгивали, и то ничего.

Только вот беда: мостик оказался короткий. Надо было еще столько, а у нас толстые суки кончились.

А тут Харитон еще. Мы думали — он помогать будет, а он только мешает. Лезет все время, хватается руками, путает все и упрашивает:

— Постарайтесь, ребятушки, потуже связывайте — тяжелая ведь она. Я уж вам по рублю всем, по целковому выдам.

Мостик положили — он первый на него забрался и опять запричитал над лошадью. Серега не вытерпел и шугнул его:

— Уйди ты отсюда! Чего под ногами треплешься? Стань вон там со спиной своей и стой! Вытащим — тогда будешь разговаривать.

Он отошел к сторонке и больше не мешал нам.

Я слазил на дерево, нарубил еще толстых сучков, и мы сделали другой мостик, лучше первого. И никаких веревок не понадобилось, зря только я вожжи тащил.

Второго мостика хватило как раз до лошади. Мы, когда клали его, чуть за морду ей не задели. Серега так обрадовался, что подбежал к ней, погладил ее по храпу и тоже, как Харитон, стал разговаривать:

— Вот, видала? Сейчас, брат, вылезешь. Смотри, как крепко!

И запрыгал на краю. Мостик покачнулся, и он чуть сам не свалился в грязь. Только уж так, для виду, что, мол, не испугался, стал он будто показывать лошади:

— Ноги подымешь, и вот сюда их. Понятно? Потом задние так же.

Когда все было готово, мы пустили на мостки одного Харитона. Он достал из кармана кусок сахару и стал манить кобылу:

— Маша, Маша, на! Сахарку вот на, Машенька, на!

Лошадь только ушами повела, а сама даже не пошевелилась. Он ее и так и этак, и насвистывал ей, и кричал на нее — никак не идет. А подойти ближе, надеть узду боится. Я взял у него и сам надел. Он ухватился за самый кончик повода и начал тянуть:

— Иди, родная, иди! Холодно ведь тебе там. Не бойся, иди.

Федька на берегу вдруг покатился со смеху.

Я. спрашиваю:

— Ты чего?

— Наш тятька когда напьется пьяный — мамка при людях вот так же зовет его: «Иди, родной, иди». А домой придет — но щекам его.

Харитон все показывал лошади кусок сахару и потягивал за кончик повода:

— Иди, дурочка! Что же ты? То сама кидалась, а то не идешь?

Я подбежал и вырвал у него повод:

— Уходи-ка отсюда! Сейчас она у меня пойдет, и уговаривать не надо… Серега, Федька, заходите по берегу с боков. Когда я потяну, кричите сильней и кидайте в нее чем-нибудь.

Они взяли в руки по сучку и стали с боков. Я уперся ногами покрепче и заорал:

— Но, но, ты, чорт!

Два сучка ударились возле самой кобылы; ребята тоже закричали. По лесу загромыхало:

И-чо-то-ва, гав-гав!..

Лошадь испугалась и кинулась ко мне… Но тут что-то случилось. Меня будто подкинуло снизу. Под носом у меня мелькнула грязная морда кобылы, и я очутился в холодной гуще. Дальше за меня все делали руки и ноги: сам я с перепугу ничего не соображал.

Руки уперлись во что-то твердое и гладкое, пошарили, ухватились за пучок травы или волос, а может, и за корягу какую, и перевернули меня. Ноги подтянулись к ним и обхватили толстое и круглое. Обхватили и съехали: толстое бревно было очень-скользкое. Тогда руки перехватились подальше, за выступы небольшие, и подтянули меня выше. На этот раз круглое очутилось подо мной. Ноги крепко обхватили его и посадили, меня как будто верхом. Я открыл рот и стал дышать.

В рот мне заползла жижица. Я выплюнул ее — она опять ползет. Я схватился руками за лицо, за голову — кругом эта жижица проклятая. Спереди от меня Серега закричал:

— Гришка, смотри глаз не открывай, а то ослепнешь!

Я подождал немного, потом взял ладонями со всей головы и с лица обжал грязь и хотел уже открыть глаза. Вдруг толстое и круглое, что было подо мной, зашаталось и двинулось вперед. Я лег на него грудью и обхватил руками и ногами так крепко, что мне даже больно стало.

Оно поднялось вверх совсем прямо, потом опустилось, опять поднялось, мотнуло меня в одну сторону, в другую и начало сильно бить об себя. Потом так швырнуло, что я отцепился от него, и обо что-то ударился еще сильней боком…

Когда я открыл глаза, надо мной стояли Серега с Федькой и травой вытирали с меня грязь. Федька увидал, что я глаза открыл, спрашивает:

— Ну что, Гришка?

— Ничего.

— А я думал — ты убился.

— Кобыла там еще, в трясине?

— А вон она, погляди-ка.

Я поднялся, смотрю — она на берегу стоит. Черная вся, и грязь с нее течет. Рядом с ней Харитон. Одной рукой за шею ее обхватил, другой — сахар в нос сует. Кобыла отворачивается, не смотрит на него.

Серега рассказал, как она вылезла:

— Ты когда залез на нее, она стала совсем тонуть. Грязь уже под зебры ей дошла. Ну, а подыхать-то, думаешь, охота ей? Она и давай кидаться. Раза два оборвалась, ну потом все-таки вылезла по мостикам.

Мы собрали свои удочки, байки с червями и ведра. Хотели итти дальше, на речку. Вдруг Харитон как завизжит, будто его ножом нырнули:

— Караул! Ах, окаянные! Ах, погибели на вас нет!

У нас от его крика все повыпало из рук. Я спросил:

— Ты чего кричишь?

— Да не моя это, чужая лошадь! Ой, батюшки, сколько я времени загубил зря!

Он схватился за волосы и убежал. Лошадь осталась на месте. Мы взяли ее на речку, выкупали. Масть у нее оказалась чалой — у нас в колхозе ни одной лошади такой нет.

Мы все-таки решили отвести ее в правление — там разберутся. Федька вызвался отнести леснику вожжи и топор. Я прямо в одеже влез в воду, обмылся, чтобы мать не ругалась. Потом я сел верхом, а Серега взял лошадь за гриву, и пошли домой. Отошли немного, слышим — Харитонов голос кричит:

— Постойте, постойте! — Он выехал из лёса тоже верхом: значит, нашел свою лошадь. Руки у него еще были грязные. Он болтал ими над головой и спрашивал: — Шляпа, где моя шляпа? Куда вы ее задевали?

Мы схватились за животы и давай хохотать.

— Что вы смеетесь? Я вас про шляпу спрашиваю. Я сквозь смех насилу выговорил:

— В трясине она утопла… Помолись богу — может, спасет.

Лошадь оказалась не наша — из соседнего колхоза. Нам за нее выдали премию: всем по костюмчику.

Великан

Мы пошли в лес. Пошли всё большие, годов по девять, по десять. Только один увязался с нами маленький: братишка мой, Левка. Мы прогоняли его, пугали волками, разбойниками, грозились, что бросим его одного в лесу, он все равно шел за нами и плакал. Тогда я сказал:

— Там Великан ходит у леса. Хочешь, чтобы он тебя, как тетку Марфу?..

Левка подумал и сказал:

— Нет, не хочу.

Великан — это колхозный бык. Он большой, как гора. Жирный, глупый и злой. Его все боятся. В прошлом году он тетку Марфу как саданул в бок, так ее отвезли в больницу. Она там пролежала четыре месяца и теперь ходит согнутая, как старуха.

— Ну, пойдешь теперь? — спросил я Левку.

Он подумал еще раз и сказал:

— Все равно пойду. Раз вы не боитесь, и я не боюсь.

Я насильно усадил его на землю, и мы бросились удирать. Он закричал, будто земля обожгла его. Володя Бобров остановился и начал уговаривать всех:

— Зачем обижать маленького? Что вам, жалко?

Мы немножко поспорили с Володькой и согласились. Левка обрадовался. Он бежал за нами вприпрыжку, всхлипывал и смеялся. А на щеках у него еще были слезы.