Движения - Сергей Сергеев-Ценский

Веденяпин свистнул и сказал неожиданно:

- Знаешь ли что, Антон Антоныч, дай мне две тысячи взаймы, - я тебе хорошего адвоката найду: услуга за услугу.

- Адвоката, братец, - да пока меня еще и не судят, как сказать, - я и сам найду... - сказал, Антон Антоныч и добавил: - Двух тысяч у меня нет.

- Да ведь ты за имение вдвое против своей цены взял! Как же так нет у тебя двух тысяч?

- Платежей много, ну, - ведь сам знаешь, что платежей много.

- Ты не найдешь такого адвоката, - ты шантрапу найдешь... и проиграешь, - вздохнул Веденяпин и добавил: - В прошлом году у тебя тоже что-то такое... рига, что ли, горела.

- Ну да, рига.

- И тоже как будто ты уезжал в то время... Я ведь не говорю, а мужики они народ приметливый - и ригу эту вспомнили... "Походил-походил, говорят, возле риги и уехал. А рига возьми да сгори. А потом, как деньги за нее получил, сгорело-то деревянное под соломой, а поставил каменное под железом..." Думают, чудной народ, что ты за эту ригу бог знает какие тысячи получил... Так, говорят, он и всегда палит...

Говоря это, Веденяпин мешал ложечкой чай. Чижик, бесхвостый, задорный, зеленый, оглушительно мечтал на окне о сосновых лесах, и в углу за кроватью ляскала зубами, огладывая кость, собака Лярва, помесь желтого сеттера с белой дворняжкой; ворчала и сухо клацала зубами: клац-клац.

- Так и опять я должен был, значит, поставить деревянную ригу и под соломой? То уж пусть они ставят... Меня бы не учили, что ставить, - сказал Антон Антоныч. - Та у меня еще и катух свиной три года тому назад горел, - и тож без меня горел, как сказать!

- Напрасно, что без тебя, - заметил Веденяпин и добавил: - Ты что же чаю не пьешь? Пей.

Но Антон Антоныч ходил по комнате и на каждом повороте, когда лицо Веденяпина выкруглялось перед ним все, оторопело глядел на эти взлизы на лбу, глаза, запрятанные в пожившие веки, и толстые губы.

Как будто ничего в нем не было похожего на того из Анненгофа, и в то же время весь он был тот.

И когда Антон Антоныч увидел это, он нагнулся к самому уху Веденяпина и тихо сказал, запинаясь:

- Это не ты ли, дружище, и поджег мою солому, а?

Он обхватил его за шею левой рукою, а правую вытянул вдоль его правой руки, захватив кисть, и виском своим пришелся в его висок, и слушал, слушал всем, чем приготовился слушать с вечера, и казалось уже, что некуда больше идти и негде больше искать, - только здесь.

Но Веденяпин размашисто поднялся, вытянул шею, показал породистый, еще не заплывший жиром кадык и изумленным барским басовым голосом, голосом бывшего ротмистра, спросил медленно:

- Ты... с ума сошел?

И вновь, как прежде когда-то, стояли они друг перед другом, и под тяжелые веки Веденяпина вползал ищущий взгляд горячих серых глаз Антона Антоныча. Но человек ли не тайна? Только что поверил в то, что нашел, и вот уже опять не верил.

Так и сказал:

- Конечно ж, не ты! Конечно ж, нет! Или ты против меня злобу имеешь? Так за что?.. Сказал бы мне, чтобы и я знал. Живши, как сказать, душа в душу, как братья, сколько лет, - как же можно, боже ж мой, как можно!..

Смотрел на него, виновато улыбаясь, и ласково, мягко гладил его круглое широкое плечо, выпиравшее из старого кителя.

А Веденяпин засмеялся вдруг, дрогнул одубелыми щеками.

- Плохой из тебя следователь, совсем плохой! - и, остепенясь, сказал: Конечно, из мужиков кто-нибудь поджег.

- Да ведь а я-то что ж? И я то ж самое говорю, - поспешно согласился Антон Антоныч, но посмотрел на руки его, скрещенные за спиною, и добавил: Зачем ты тогда приехал?.. Нет, скажи, да по совести скажи, зачем ты тогда приехал?

- Как зачем? - улыбаясь, спросил Веденяпин.

- Или я не мог застраховать свою солому безо всякой твоей помощи, как сказать? Или мне нужно было ее страховать, бодай она вся сгорела бы дотла, до основания! Что ж ты встрял в это дело? Зачем?

- Поезжай-ка ты спать, - сказал Веденяпин, - а вот, когда проспишься...

- Нет, не спать - нет! - закричал Антон Антоныч, закусив губы. - То я знаю, когда мне нужно спать, когда не нужно! То я оч-чень хорошо знаю, когда мне что делать, злодей! А дабы ты ни-ког-да не смел и носу своего показывать в моем доме!.. И носу твоего абы никто, ни одна собака, не видал, слышишь?.. И нно-о-суу!.. Вот! Кончено! - и вышел Антон Антоныч.

Когда же ехал он полями, то думал не о Веденяпине, а о кузнеце Молочном, у которого нашли в навозе стан новых, украденных в усадьбе колес, и о сотском Журавле, который недавно попался ему самому на порубке в дубовой роще... не они ли теперь со зла подожгли солому?

А около дома ждал уже его щеголеватый урядник Самоквасов: сидел на ступеньках крыльца с кожаной сумкой в руке и вычерчивал около на земле острые углы ножнами шашки.

И вдали возле тока зачернел широкий Голев в своем вздутом муаровом картузе, а на полшага сзади и сбоку его - Митрофан, без шапки: что-то показывал и объяснял, почтительно поводя руками.

В окно смутно было видно Елену Ивановну с измятым белым платком около лица.

Еще сидя на лошади, на крутошеем караковом жеребце Забое, Антон Антоныч крикнул уряднику, перегнувшись:

- Этто что такое? Зачем?

Самоквасов поднялся, по-офицерски приложил к козырьку руку, но с голосом сразу справиться не успел, - отрубил по-солдатски:

- По случаю пожара вашего, Антон Антоныч... И вот тряпки найденной... Улыбнулся искательно, добавил тише: - Для вашего спокойствия... Бельецо ваше хотел посмотреть.

Сказал - и стоял, посвечивая новыми оранжевыми жгутами на плечах, не спуская с лица нерешительной улыбки.

- Что-о-о? Обыск? - изумился Антон Антоныч.

- Не то что обыск, а для удостоверения только... - И опять Самоквасов приложил руку к козырьку против переносья, улыбнулся ободряюще и добавил: Чтобы в протокол занести, что вот, стало быть, подозрения насчет вашего белья именно основания ни малейшего, то есть почвы...

- Во-он отсюда! - неистово закричал Антон Антоныч.

- Нет, зачем же? - оторопел урядник и добавил, оправившись: - За это вы ответите... Я по приказанию пристава, а не сам... По долгу службы...

- Вон! Сейчас же вон! - кричал Антон Антоныч и направил на него лошадь.

Забой прижал голову к выпуклой груди, выгнул колесом шею и шаг за шагом, бочась и раздувая красные ноздри, наступал на Самоквасова, как сердитый лебедь, и когда отскочил и, повернувшись, пошел из усадьбы Самоквасов, что-то говоря о понятых, Забой довольно закачал головою и победно оглянулся по сторонам.

Елена Ивановна вышла на крыльцо; в растворенные окна глядели только что вставшие Кука и Сёзя; вдалеке из-за стогов соломы выглянули Голев с Митрофаном, и видно было, как мимо них шел Самоквасов и, остановившись, говорил с ними долго, и Голев, слушая, укоризненно качал головою. Потом обернулся Голев, точно в первый раз увидел Антона Антоныча, снял картуз, как платочком, радостно замахал им в воздухе и поплыл к дому.

Здесь за чаем, колыхаясь весь и кивая, он участливо слушал все, о чем говорил Антон Антоныч, и со всем был согласен, а когда вторично пришел Самоквасов с понятыми, среди которых был и сотский Журавель, он первый сказал:

- Ничего не поделаешь с этим - власть!.. Всех нас она пригнетает... Надо пустить.

И Елена Ивановна впустила урядника и сама отворила ему комод с бельем.

Антон Антоныч ушел в кабинет, хлопнув дверью. Без него Самоквасов вынул из сумки и показал Елене Ивановне тряпку, которую нашли перед пожаром: это был рукав рубахи Антона Антоныча.

Елена Ивановна только всплеснула испуганно руками, но Кука сказал, по-отцовски откачнув голову:

- Ничего не значит, - пусть мама не ахает: тряпок наших много валяется на дворе, кто-нибудь подобрал эту - и только.

- Конечно, иначе и быть не может, - ободряюще улыбнулся Самоквасов. Так мы и внесем в протокол... Хотя, признаться сказать, я уж искал утром: тряпок действительно очень даже много, разных, а такой нет.

Потом, когда Антона Антоныча вызвали к следователю, тот - желчный, сухопарый, с узенькой, смешною, но не смеющейся головою, все ежился, морщился, тер виски, наконец, попросил его говорить короче, яснее, не кричать и не слишком сильно размахивать руками.

Антон Антоныч вспыхнул и посоветовал следователю полечиться моционом, кислым молоком и сельским воздухом, "абы быть терпеливей и спокойнее".

Совет этот следователь записал отдельно.

X

Тишина. Октябрь. Анненгоф.

Беззвучно падали иглы с елей и сосен, устилали землю мягко, как церковь коврами. В синих парных туманах таяли колонны стволов. Небу зажгли зеленые свечи сосны, ели - земле, и вверх и вниз курили смолою. Разбежались около усадьбы ограды из подстриженного бобриком боярышника - подцветили зеленое вишнево-красным; важно прошлись кое-где старые липы аллеями вдоль дорог, дали влажные серые полосы. Столетние рябины расширились во все стороны круглыми кронами неумеренно густо, как старые цыганки, обвесились червонными монистами никому не нужных ягод. Еще достаивали в садах на мызах зимние яблоки, зеленые, как мертвецы, твердые, без запаха и вкуса, среди редких багровых листьев, и листья ждали уже малейшего ветра, чтобы оторваться и упасть, но ветра не было. И березы реяли в тумане, голые, нежные, дымчато-кружевные.