Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать показалась Валереку молодой, изящной, еще более красивой, чем прежде, в этой новой шляпе с зелеными лентами. Он бросился к ней на шею, потом взялся тащить большие желтые коробки и кожаные чемоданы. По пути к экипажу Валерек рассказывал обо всех важных событиях — что в саду уже появились абрикосы, что он уехал тайком от Оли и что на ужин сегодня была качка.
— Боже мой, качка[5] на ужин! — удивилась Ройская. — Ведь это очень вредно!
Валерек смеялся:
— Это я только так называю. Кашка была, краковская кашка!
Экипаж увозил их в темную ночь, все дальше от станции. Было очень тепло, глаза уже свыклись с темнотой. Слушая болтовню Валерека, Ройская то и дело задумывалась: «Может, я и в самом деле напрасно оставила Юзека в Одессе? Может, Спыхала прав? Бедный мальчик!»
И она с каким-то страхом посмотрела на Валерека. Правда, с Юзеком у него мало общего, но ведь и для него через несколько лет начнется опасный период. Как все это сложно!
Валерек, загорелый, растрепанный, тихо сидел в глубине коляски. Ночь разморила его, он наконец умолк и уснул. Мать с любовью смотрела на спокойное, с правильными чертами лицо сына.
«Как он непохож на Юзека. У Юзека лицо такое изменчивое, и взгляд всегда такой беспокойный… Хотела бы я знать, какой была бы теперь Геленка! А Валерек истинно польский ребенок!»
Коляска подъехала к дому. На крыльце показались слуги и тетя Михася, родная сестра Ройской, как всегда с подвязанной щекой.
— Побойся бога, Михася, опять у тебя флюс!
Ройская сняла шляпу и вошла в столовую. Пан Ройский читал газету и поздоровался с женой довольно равнодушно. Оля, целуя тетку, покраснела до ушей. Ей хотелось тут же спросить, как решено — поедет ли она в Одессу, но не осмелилась. Оля смотрела на тетку большими голубыми глазами, и лицо ее выражало немой вопрос. «А Оля становится все красивее», — подумала Ройская.
И ласково улыбнулась девушке.
Оля была дочерью тети Михаси, уже в старых девах вышедшей замуж за какого-то сомнительного доктора. Тотчас после рождения Оли она осталась одна, доктор бросил ее, и ей с дочерью пришлось поселиться в Молинцах, примирившись с ролью приживалки. Оля была энергичной, крепкой девушкой, превратности жизни сделали ее не по годам взрослой. Свое униженное положение она переносила безропотно. Впрочем, Ройская относилась к ней нежнее, чем мать.
Ройский изучал земледелие по английским агрономическим журналам и пытался привить в украинском поместье английские способы ведения хозяйства. Он то увлекался разведением кур и уток, то брался за коневодство. Нужен был поистине самоотверженный труд эконома Троцкого и долготерпение великолепного украинского чернозема, чтобы Молинцы как-то выдерживали его безрассудные эксперименты. В этом году пришла очередь узкорядного посева пшеницы.
Оля толкнула под столом Валерека за то, что он без нее удрал на станцию, но Валерек, проснувшись, тут же опять стал клевать носом. Он не слышал, как поздно вечером пришел Януш Мышинский, их ближайший сосед, — молинецкий сад примыкал к парку усадьбы Мышинских.
Януш отнес спящего Валерека наверх, в его комнату, раздел, уложил и возле кровати оставил записку.
Затем он спустился к Ройской и с полчаса слушал ее рассказы об Одессе и о семье Шиллеров. Он уже собрался уходить, как вдруг Ройская сказала:
— Знаешь что, Януш, я хочу на днях отправить Олю на несколько недель в Одессу. Ты не мог бы ее проводить? Дорогу я оплачу…
Януш остолбенел от неожиданности.
— А отец?.. — только и сказал он.
Ройская улыбнулась.
— Это я беру на себя, сама с ним поговорю. Завтра утром я зайду или заеду к вам.
Януш шел домой с тяжелым сердцем. Он знал, что дело это будет нелегкое.
Молинецкий сад переходил в дубовую рощу, за ней сразу же начинался запущенный сад Маньковского поместья. Януш шел под темными кронами дубов, вдыхая грибной запах земли, и думал о море. Он никогда еще не видел моря. Не мог даже вообразить его.
Отец не спал, сидел в кабинете и готовил ноты для пианолы. Перед ним была раскрыта большая нотная тетрадь, острым ножом он старательно вырезал соответствующие нотам отверстия в куске вощеного полотна.
При появлении сына старый граф не прервал своего занятия. Януш ходил взад и вперед по полутемной комнате. После долгого молчания старик поднял свою красивую голову, прищурил глаза и сказал как бы в пространство:
— Очень интересная вещь, совсем новая. Соната ми бемоль минор Эдгара Шиллера.
— У этих Шиллеров сейчас гостит Юзек Ройский.
— В Одессе?
— Ага…
— Но это мне Зимрок прислал из Лейпцига…
И граф Мышинский снова склонился над нотами.
Януш лег в постель, но не спал. Около полуночи раздались звуки пианолы. Отец проигрывал то, что вырезал. Медленная часть сонаты Эдгара Шиллера звучала полно, широко и в то же время как бы приглушенно и печально. В ней трепетала скрытая и очень сильная жизнь.
Воздух за окном вздрогнул, словно взволнованный этой музыкой, хотя она и была исполнена на бездушной пианоле.
Поднялся ветер. Януш смотрел, как раскачивались едва различимые в ночи ветви деревьев, и всем своим восемнадцатилетним существом отдался одной мысли: «Жить, жить! Иначе, лучше, полней, глубже!»
Небольшой и пустой дом их спал, бодрствовали только старик и Януш, чужие друг другу, равнодушные, одинокие. Бодроствовала музыка — трудная, но такая сильная и сочная!
Валерек проснулся рано и тотчас увидел записку Януша: «Приходи пораньше утром, поедем кататься верхом». Но Валереку не хотелось ехать кататься. Он уже условился пойти на рыбную ловлю. Утро было неожиданно пасмурное, будто возвещало приближение осени. Валерек отправился к пруду. На прибрежных липах он заметил ветки с пожелтевшими листьями — им уже не хватало солнца.
Тем временем Ройская с утра отправилась в Маньковку и убедила Мышинского, что Янушу необходимо ехать в Одессу. Старик не только согласился, чтобы сын проводил Олю и остался в Одессе на три дня, но даже вызвался оплатить дорожные расходы, что было невероятным событием.
В полдень за обедом граф сам сообщил об этом сыну. И добавил:
— Знаешь, почему я на это согласился? Ты там познакомишься с этим Эдвардом или Эдгаром Шиллером. И пригласишь его к нам.
Януш с удивлением взглянул на отца:
— Но ведь у нас никто не бывает.
— А он побывает. Вот. И делу конец, — сказал старик запальчиво и швырнул вилку в тарелку с кашей.
К концу обеда появился Валерек, он не мог дождаться минуты, когда Януш встанет из-за стола. Щеки у него горели, он был неестественно оживлен. Наконец, уже после кофе — не кофе, а бурда! — Валерек потащил Януша в другую комнату и устроил ему настоящую сцену ревности:
— Ты едешь в Одессу, едешь, а мне ни слова! Какой же ты друг?
И, неожиданно закинув руки на шею Янушу, зашептал с жаром ему на ухо:
— Возьмите меня с собой, возьмите! Почему ты не сказал мне, что едешь?
— А почему ты не пришел кататься верхом?
— Потому что забыл, — небрежно отмахнулся Валерек.
Послышалась баллада Шопена, искаженная деревянным звучанием пианолы. Януш поморщился.
— Я не могу взять тебя. Сам едва получил разрешение отца.
Валерек вдруг оставил свой плаксивый тон, сорвался с места и закричал:
— Так вот какой ты друг! Не можешь взять меня с собой! Свинья ты! — Лицо его исказилось от ярости. И внезапно он изо всей силы ударил Януша по щеке.
— Свинья ты, подлец! — в бешенстве закричал Валерек и выбежал из комнаты.
Взволнованный, потрясенный, злой на Валерека, Януш, не смотря на свои восемнадцать лет, расплакался, как ребенок.
IV
Молинцы, 12 июля 1914 года.
Дорогая Паулинка!
Посылаю к тебе Олю в сопровождении Януша Мышинского, нашего соседа. Мне неожиданно легко удалось уговорить старого маньяка, его отца, чтобы он позволил сыну уехать хотя бы на три дня. Януш окончил гимназию в Житомире и собирается поступать в Киевский университет, он молчалив и не по годам серьезен. Очень дружит с этим сорванцом Валереком. Оля взволнована предстоящей поездкой и очень радуется ей. Бедняжку надо чем-то утешить в ее печальной жизни, я купила ей новое платье; оно хоть и скромное, но, думаю, будет хорошо выглядеть даже на фоне великолепных туалетов Эльжбетки.
A propos[6], об этой чародейке Эльжбетке! У меня к ней большая просьба, но я не решилась обратиться прямо к ней и пишу об этом тебе. Так вот, у Оли приятный голосок, довольно низкий, какой был у моей покойной мамы, но я понятия не имею, есть ли у нее данные для серьезных занятий музыкой. Может быть, Эльжуня согласится проверить способности этой девочки и дать ей несколько уроков? Мне неловко просить твою очаровательную дочь тратить ее большой талант на такие пустяки, но пренебречь природным даром Оли я тоже боюсь, ведь ей, бедняжке, надо думать о будущем, а талант — это огромная поддержка на жизненном пути! Он заполняет жизнь и приносит утешение, а иногда и заработок на хлеб насущный. Я думаю, Эльжуню не очень затруднит, если она во время каникул прослушает мяуканье моей Оли.
