Урощая Прерикон (СИ) - Кустовский Евгений Алексеевич

— Троих! — возразил Кавалерия спокойным и громким голосом, взяв на себя последнее убийство куртизанки. — Четвертый не на мне! Как будто в подтверждение его слов из-за спины каторжника раздался шорох, а мгновением спустя единственный оставшийся в живых насильник принялся оплакивать смерть товарищей своим громогласным храпом. Усыпил его амбал весьма качественно, последний в его жизни удар вышел на славу.

— За четверых, — тебя и на четыре части! — с улыбкой мрачного удовлетворения заключил Кнут, не обращая внимания возражение Кавалерии и храп четвертого живого разбойника. Все разбойничье братство захохотало с его удачной игры слов, — это была очень простая, но своеобразная публика, их не сложно было рассмешить, главное, знать, что заставляет сердце головореза стучаться учащенно. В сравнении с Падре, Кнут был шутником, если не сказать шутом, однако и балагуры иногда бьют больно.

На мгновение в борделе повисла тишина, рука Кавалерии внезапно оказалась у самой рукоятки револьвера. Еще секунду назад он вальяжно поправлял ею шляпу и вот, незнамо как, — она очутилась там.

Кнут вздрогнул, он проморгал движение каторжника. Надо сказать, что Кнут такой был не один, — они все проморгали! Крысиная свора в миг ощерилась стволами: дураки очень не любят, когда их дурачат — никто не любит оставаться в дураках. Эта тишина, повисшая в зале, вот-вот должна была стать мертвой. История разрешилась крайне неожиданным образом.

С громким истерическим воплем: «И ты с ними заодно?!» — госпожа вбежала в зал, замахнувшись окровавленным ножом на своего спасителя, на Кавалерию! Реакция его была молниеносной. Тишину нарушили в одночасье два выстрела, после которых она и вправду стала мертвой. Один из них раздался из-за спины Кавалерии, рефлекторно повернувшегося в момент нападения и ставшего боком, изготовившись для стрельбы, только вместо середины груди переменившего положение тела каторжника, куда метил стрелявший, пуля прошла за миллиметр от его ребер и угодила в правую часть груди проститутки, выскочившей, как черт из табакерки. Этот первый выстрел отбросил ее, из-за чего второй выстрел — из револьвера — вместо оружия в ее руке пришелся женщине по лицу, прошив по диагонали обе щеки и чудом не задев затылок. Пуля прошла очень чисто, оставив аккуратную дырочку на входе и немного рваную на выходе.

Упав на пол, женщина недолго страдала. Она зашлась припадком страшного кашля, как чахоточная на последних стадиях развития болезни, и вскоре испустила дух, захлебнувшись кровью. Ее большие карие глаза так и остались смотреть в потолок, когда банда ушла из борделя. Там — на втором этаже — находились девичьи спальни, там же прошли лучшие и в то же время худшие годы ее жизни. Она не раз была матерью, но ни разу ни для кого не стала ею, ее внушительный бюст, торчащий из порванного разбойниками корсета, был залит кровью, своей и чужой. Ни разу младенец не касался ее сосков зубами — не раз их касался клиент. Спустя день была избрана новая госпожа. Спустя три дня уже заметно разложившуюся покойницу похоронили в общей могиле, подальше от священной церковной земли. Что же до Кавалерии, тот случай обошелся ему всего-то в несколько сотен ударов плетью, — сущая ерунда! Кнут и больше бы всадил и вообще бы шкуру снял, пошив себе из нее сапоги, но вынужден был остановиться на таком умеренном наказании.

Глава вторая

Две сотни плетей

Дело было вот как: из роптавшей о престранном происшествии толпы бандитов возник Мираж, хотя до этого никто из разбойников не видел его рядом с собой и вообще не помнил, чтобы он входил в бордель. Мираж этот — дивный человек, среднего роста и стройный, на поверку был много сильнее, чем выглядел, а по ловкости и гибкости ему каждый из банды уступал, включая Кавалерию, и не всякий цирковой гимнаст мог похвастаться такой же вольностью в управлении собственным телом, какой обладал этот пройдоха. Он обращался со своими конечностями и суставами так же, как ярмарочный клоун поступает с продолговатыми шариками, делая из них причудливые игрушки для детей. Пули, казалось, сами огибали его тонкий стан, а в самых серьезных битвах он имел обыкновение волшебным образом испаряться, при этом успев засветиться на передовой и совершить там несколько ратных подвигов, так что и выговор ему не сделаешь за трусость, а только похвалить, получается, можно. Он умел исчезнуть внезапно, будучи на сцене в центре внимания, за секунду сделавшись тоньше булавки и проскользнув в щель между досками пола, — умел точно так же внезапно появиться, как лучик солнца в дождливый день. Моргнешь, и вот уж его нет, — моргнешь еще раз, и есть он снова! Словом, если нужно было что-то достать, узнать или разведать — лучшей кандидатуры, чем Мираж, было не найти.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Мираж всех в банде знал поименно, а не только по кличкам, как большинство, и со всеми братался, при этом никто не помнил в точности, когда он влился в стаю. Кто-то говорил, что при Падре, кто-то утверждал, что уже при Кнуте. Многие хвалились знакомством с Миражом еще до того, как он стал им компаньоном, рассказывали он нем разные истории, будто не человек он, а сам нечистый, что был вскормлен он кобылой Прерикон и оттого такой быстрый. Единственный разбойник, с которым Мираж не имел никогда дел, был Кавалерия, но тот так и вовсе ни с кем не общался, кроме Падре и им навязанных ему временных напарников, а со смерти священника и подавно — в общем никого из банды этот факт не удивлял, не удивлял он и самого Кавалерию, который и знать не знал ни о каком Мираже до того дня, как неожиданно он за него вступился.

Внезапно возникнув возле тела только что затихшей проститутки, Мираж провел пальцем по краям отверстия в ее груди и в восхищении цокнул языком:

— Отличный выстрел, босс! И я бы так не сделал! Клянусь, если бы не ваше милосердие, этот негодник был бы уже мертвый! Он должен благодарить судьбу за то, что встретил вас.

Первым стрелком был, конечно же, Кнут, который, испугавшись получить пулю от каторжника, решил поторопить события. Кнут стрелял отвратительно, все преимущества этого негодяя заключались в его умении хитрить, настраивать людей и обманывать судьбу. Он на словах выживал в таких передрягах, что даже самые бывалые бойцы, тоже бывшие военные, как и Кавалерия, а было таких оступившихся ветеранов несколько в их стае, только пораженно качали головами, слушая все те бредни, которые главарь заливал им в уши о своих похождениях. Говоря по правде, Кнут ни разу в жизни не был в настоящем бою, когда пули свистят над головой, осмаливая кончики волос. Кнут был прирожденный лжец, не знавший совести даже в ранние годы, будучи еще мальчишкой. Он был из тех людей, которые родившись, сразу же грешат: в первые же месяцы младенчества, выйдя из лона матери вместе со своим единоутробным братом, он отталкивал родную кровь от маминой груди, хотя их было две, потому что хотел обладать всем молоком, которое у нее имелось. Кнут был трус, но и ему приходилось убивать и не раз, они с Кавалерией умертвили примерное равное число людей, при этом Кавалерия побывал в самых страшных боях, таких, от описания которых кровь стынет в жилах, а Кнут не гнушался убивать бедняг, сидящих на нужнике.

Это прозвище, которые он носил столько лет, позабыв за годы в грехе даже собственное имя, данное ему при рождении, не говоря уже об имени своей матери, он получил еще в бытность свою работорговцем, когда перегонял плененных дикарей, как какой-то скот. Такое обращение с людьми не считалось в империи противозаконным, долгое время оно даже не осуждалось, работорговля была в порядке вещей. Лишь с десяток лет назад свободную продажу рабов запретили, да и то далеко не по причине торжества морали, но даже вопреки ему: продажу рабов легализировали — узаконили и нормировали, обложили налогами. Сильные мира сего пожалели упускать прибыльный бизнес, и наложили на него запрет для всех, кроме своих.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Когда падшая женщина бросилась на Кавалерию с ножом, тот, услышав ее вопль, обернулся посмотреть, прежде чем стал стрелять. Прирожденный воин, он мгновенно считал ситуацию и, став в стойку, попытался обезоружить женщину. В который раз армейская выучка спасла Кавалерии жизнь: предназначенная его сердцу пуля поразила грудь спасенной им женщины, фактически обесценив его жертву, лишив все произошедшее ранее смысла. Видимо, ненависть затмило все благоразумие этой когда-то не последней в городе женщины, так как бросившись тогда на человека, спасшего ее, она вернула Кавалерии дар жизни, подаренный им, как какой-то ненужный хлам. В прериях зачастую так и происходит. Однако именно благодаря крайнему безрассудству ее характера у нашего рассказа есть продолжение.