Небо в алмазах - Александр Петрович Штейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я отгонял мысленно, как злых кусачих мух, всю эту заземляющую повседневщину предвкушением ночи, когда волшебные плошки и звезды небесные изменят все, вновь вернется чудо театра.
Наконец приходит желанный час, когда позволено тебе, робкому провинциальному мальчику, не только созерцать волшебство из глубин зрительного зала, но вершить его самому. Ты перестаешь быть самим собой, не только шип помрежа зовет тебя на сцену, но какая-то высшая сила — и ты часть великого, вечного действа, и не на сцене в парке, в бывшем саду Дворянского собрания, а где-то в греческом Эпидавре, в античном Городе Искусств.
Человеку всегда мало того, что отпущено ему тароватой судьбой: только-только привыкнув к подмосткам, по-прежнему до трясу пугаясь внезапной пропасти зрительного зала, разверзшейся пред тобою, едва ты вытолкнулся на сцену, я стал испытывать недоброе чувство к коллегам-школьникам. То ли не импонировал помрежу мой убогий росток, то ли удалось ему поставить верный и безнадежный диагноз моей актерской способности, но я на сцене безмолвствовал. Девочка из моего класса, смутившая меня неосознанным пока предчувствием первой любви, пришла в театр, и я разглядел в седьмом ряду с краю ее прелестный рот в насмешливой улыбке — пять действий она наблюдала, как я торчу на сцене без единого слова!
Пришел бы описанный бессчетно, счастливый и банальный случай, когда заболеет премьер! И он заболел, — ура, свалила Карла Моора тропическая малярия!
Согласно всем традиционным канонам, я уже был готов выручить театр — все монологи Карла Моора давно выучены и проговорены. Меня подкосило вначале признание Пети: тайком от меня он тоже приготовил роль, — шансы были неравны. Петя высок, осанист, голос перестал ломаться. Нас помирило внезапное появление Карла Моора — артист, презрев высокую температуру, пришел на репетицию.
В пьесе Рышкова мы играли очередь пассажиров на вокзале, у билетной кассы; не более чем фон для драмы героя, которого играл все тот же артист, мучимый малярией. Он завершал любовный монолог, когда я шепнул фразу, в тексте пьесы отсутствующую: «Вы, кажется, влезли без очереди». Школьник, стоявший впереди, обернулся, глаза его были полны ужаса. Реплику мою, кроме него, никто не расслышал. Правда, помреж сказал мне рассеянно, что переговариваться на сцене не художественно.
Сценическая моя карьера вскоре закончилась, и бесславно. Как-то нас одели в средневековые камзолы, реквизиторы швырнули в нас ботфортами, дали алебарды — на этот раз предстояло быть фоном Уриэля Акосты.
Энциклопедически образованный редактор охотно разъяснил нам, свертывая самокрутку: Уриэль Акоста — португальский философ, преследуемый Великим Инквизитором; он бежал в Голландию, где и был отлучен от веры амстердамской синагогой за то, что не признавал загробную жизнь, бессмертие души и вообще был безбожником, что не могло нравиться ни Великому Инквизитору, ни амстердамской синагоге.
Трагедия Гуцкова, прельстившая режиссера антирелигиозной направленностью и радикальным пафосом, не уступавшим шиллеровскому, была неотъемлемой частью тогдашнего революционного репертуара.
Уриэля Акосту играл тот же, все еще подверженный припадкам малярии, артист.
Коронный монолог Судьи — и палачи отступают перед воинствующим, хотя и заключенным в оковы, разумом Акосты.
Перед выходом на сцену помреж еще раз напомнил: поначалу держим мыслителя за руки, а только захочет вырваться вперед — отпускаем.
Мы увлеклись действием, неподдельно, забыв наказ помрежа, перевоплотились. Уриэль вырывался, мы не пускали. Бросаемый малярией то в жар, то в холод, что соответствовало внутреннему состоянию образа, артист обложил юных тупиц матерно — негромко, но довольно для того, чтобы брань, птицей перелетев через оркестровую впадину, добралась до некрашеных скамеек. Чары искусства развеялись. Бросилось в глаза похожее на трагическую маску лицо помрежа, выпятившегося из-за кулисы. Очнувшись, мы отпустили Уриэля.
Поздно, монолог провалился.
И кончилась сказка о золотой рыбке. Мы вновь превратились из субъектов в объекты искусства. Со сцены нас турнули. Впрочем, скоро труппа отправилась с агитпоездом в странствия по Туркестанскому фронту. Несмотря на некоторые разочарования, я сохранил о ней память чистую и нежную, стершую все малозначащее и третьестепенное.
ПАДЕНИЕ ЭМИРА БУХАРСКОГО
Вскоре после отъезда труппы ворвался поздней ночью в наш спящий домик Петя Кривов. Перепуганным маме и сестре «железобетонный» мальчик не сказал ни слова, но я понял: война рядом! Одевшись, как и положено по боевой тревоге бойцу ЧОНа, пребывающему и у мамы на казарменном положении, я лишь махнул ей на прощание рукою, от души пожалев и ее, и сестру за то, что им суждено тянуть повседневную, обывательскую лямку, в то время как мы...
Мои мысли расшифровал вслух Петя: когда мы не шли — бежали по заснувшей улице, он процитировал на бегу горьковское:
— «А вы на земле проживете, как черви лесные живут, и сказок про вас не расскажут, и песен про вас не споют». — И добавил: — Прибыл с полевым штабом к нам в Самарканд из Ташкента командующий Туркфронтом Фрунзе.
Слово «полевой» Петя произнес шепотом, оглянувшись.
У ворот города назревали события исторические. Про нас теперь будут сказки, про нас — песни, ура!
Воображение наше разбушевалось. А тут, пока мы бежали, — конечно же, в редакцию! — мелодия сотен цокающих копыт нарушила сонную тишину. Это был молчаливый марш мусульманского кавалерийского полка, скуластых всадников в полотняных буденовках, с винтовками за плечами, с шашками и нагайками, покачивавшихся в деревянных татарских седлах. Передвижение происходило ночью, в этом тоже был скрытый военный смысл.
С быстротой арабских скакунов мы домчались до редакции. Из типографии шел гул машин, прозвучавший для нас трубой горниста. У реалов — наборщики с верстатками, сонные, всклокоченные. Война!
Из пачки телеграмм, врученных редактором для оснащения грозовыми заголовками, я узнал: властитель Бухары, единственного феодального государства в Средней Азии, сохранившего по сей день все порядки средневековья, предъявил ультиматум Ташкенту: станция Новая Бухара, находящаяся в непосредственном соседстве с ханской резиденцией, так же как и полоса отчуждения Закаспийской дороги, должна быть очищена от красных.
А как раз в полосе отчуждения, в частности в Чарджуе, недавно проходил съезд коммунистов Бухары, решивший поднять восстание против эмира. Там же, в Чарджуе, сосредоточились бежавшие из столицы эмирата младобухарцы, вместе с чарджуйскими железнодорожниками поднявшие знамя восстания.
В случае отклонения ультиматума эмир угрожал наступлением на Ташкент.
Ультиматум был отклонен.
Телеграммы в наборе. Мы с Петей, мешая друг другу, водим пальцами
