Чудо ты мое, зеленоглазое - Алексей Николаевич Котов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Может быть, тогда и зародился этот… – неуверенно начал Витька и тут же замолчал.
– Что этот?
– Ну, сегодняшний страх твой, в общем?..
– Тогда? Нет. Самое страшное, Витька, для меня еще впереди было, – старик кивнул на бутылку. – Налей, что ли…
– Ничего себе! – удивился Витька – Ты ж не пьешь.
– С тоски чего не выпить? – старик взял наполовину наполненный стакан, немного подумал и заговорил снова. – Любой страх, Витька, он не за один день в душе человека рождается. Он ведь как дите малое, воспитывается и крепнет с годами. А, кроме того, заботы к себе требует и жалости. Жалости человека к самому себе.
– Что-то я не замечал, как ты себя жалеешь.
– Не замечал? – Петрович выпил водку и со стуком поставил стакан на стол. – Ну, не баба же я что бы такие вещи напоказ выставлять. Да и не все так просто, как кажется. Ты про войну в Корее слышал?
– Слышал. Только не от тебя. Из тебя же, дядь Коль, лишнего слова не вытянешь.
– Значит, нужных слов найти не мог, – Петрович встал и вышел в коридор. Вернулся он быстро. – На, кури, – старик поставил перед Витькой пепельницу. – Я хоть сам не балуюсь, а чужим дымом люблю подышать…
– Ты там про войну рассказывать начал, – напомнил Витька.
– Интересно? – Петрович улыбнулся – Ну, ладно, слушай… Давно это было, Витька, давно. Нас в то время учили и воспитывали по-другому и лишних вопросов мы не задавали. А приказ был коротким: в танк, ребята, и вперед. В восемь часов вечера пересекли мы корейскую границу, а в восемь утра уже мяли гусеницами чужие окопы…
– Страшно было?
– Отчего ж нет? Потом с американцами столкнулись… – старик беззлобно выругался. – Ох, и хитры же сволочи!.. Как только по радио русские матюки услышали, все подняли: и авиацию, и дальнобойную артиллерию. А когда все это на нас обрушилось, то вроде как легче нам стало. Чего же, спрашивается, бояться, если, один черт, все равно конец пришел?..
– Даже так? – удивился Витька.
– От разума эти мысли шли, Витька, от разума. Ну, а тот животный инстинкт, который внутри каждого человека прячется, он только притаился до поры.
– Понятно. Ну, вы, конечно, этим американцам дали…
– Там всем поровну дали, и нашим, и тем, кто в спальную полосочку. Под самую завязку мы друг другу отвесили. Брали мы с собой в танк два боекомплекта и уже через час достреливали последние снаряды. Пару раз попадали и в наш танк, но мелковаты были снаряды, не брали броню. Так что везло нам спервоначала… Ну, а под какой-то деревушкой, названия ее я уже не помню, садануло в наш танк так, что гусеницы отлетели. Водителя и стрелка-радиста на месте положило, не ворохнулись даже ребята. А мы с Вовкой, дружок это мой был, – за люки. Рванули их раз, рванули другой, – заклинило люки. А вокруг-то огонь и не какой-нибудь, а с зеленью и таким ядовитым дымом, что мертвого наизнанку вывернет. Кричали мы страшно… Молодые, жить-то хочется и огонь… Кругом огонь! Как мы выбрались из танка, я уже смутно помню. Вроде как я Вовку из танка вытаскивал и пламя с него сбивал. Обгорели мы сильно…
Витька провел рукой по своему лицу.
– Это тебя на той войне обожгло?
– Ну, не в бане же! Взвалил я на себя своего дружка и пополз куда глаза глядят. Лишь бы подальше от этой каши, в которой кровь с железом напополам перемешалась. Потом задело меня осколком… В себя пришел, чувствую, а меня уже Вовка на себе тащит. Тут снова взрыв… Вовка матерится и кричит: «Колька, ползи дальше один, а я все!..» Ноги ему перебило. Вот так мы и ехали друг на дружке, пока не свалились в окоп к американцам…
– Ты, выходит, и в плену был?
– Был. Только меньше суток. Ну, а как освободили нас…
– Подожди, – перебил Витька. – А в плену-то что было. Допрашивали вас?
– Ну, а как же! Был там один американец-жирнячок, по-нашему хорошо говорил. Из русских он, вроде бы, был, из эмигрантов. Да ну их, Витьк, этих империалистов!
– Не спеши, дядь Коль. Спрашивали-то что?
– Что положено. Зачем вы, мол, русские воюете? Несправедливая это для вас война.
– А ты что?
– Ну, а я ему ответил, что он тоже здесь не за свою корейскую маму очередной слой сала наращивает.
– А он?
– А он мне про ООН и про мою маму. Поговорили, короче. Утром освободили нас китайцы. В атаку они пошли и пошли страшно – навалом… – старик немного помолчал. – Вот так и закончилась для меня та война, Витька. Дружок мой Вовка в госпитале умер, а меня самого – за шкирку и в следственный изолятор. Следователь мне попался куда как хуже того жирного американца. Американец хоть и в чужой форме был, а все-таки хоть воды нам дал напиться. Наш же, сволочь, дымит в лицо папироской и такие вопросы задает, что поневоле начнешь себя подонком чувствовать. Почему, мол, жив остался? Почему не застрелился? Вас же, мол, предупреждали, что бы ни одна живая душа не знала о том, что русские ребята в танках сидят.
Про тюремные порядки ты и без меня слышал, там законы такие, что не пригнешь голову – снесут. Вот так в первый раз в жизни я и поклонился, блатарям, что на нарах в камере сидели и следователю, что в кабинете на моих глазах секретаршу лапал. Не убивайте, мол, меня, братцы, жить я очень хочу… Ты только правильно пойми меня, Витьк, я никого не предал, на брюхе не перед кем не ползал, но вот тут, – старик ткнул себя в грудь, – тут, у меня что-то сломалось и не как-нибудь, а с хрустом. Себя я жалеть начал и особенно после того, как блатные на моих глазах какого-то парнишку кончили. Не угодил он им чем-то, вот они его ножом и пырнули. Но сколько бы
