Книга о Боге - Кодзиро Сэридзава

— Можете не благодарить меня за сурепку, я просто попросила завирушек. Мне очень приятно, что цветы вам в радость.

— Как все же странно, что дерево может разговаривать с человеком…

— А почему нет, мы ведь тоже живые. Просто раньше вы были лишены слуха и не слышали меня… Но теперь мы можем беседовать, и это чудесно. Я через птиц переговариваюсь с вашей магнолией и знаю обо всем, что происходит у вас в доме.

Вот в таком духе проходил мой первый разговор с давно знакомой мне старой дзельквой. Надо будет при случае написать о старых деревьях, подумал я тогда и действительно начал писать нечто под названием «Беседы дряхлой дзельквы и старого поэта», однако, прилежно исписав около двухсот страниц, бросил.

Бывшая усадьба виконта Н. занимает участок площадью примерно в восемнадцать-девятнадцать соток. В 1916 году, когда я, поступив в лицей, переехал в Токио, все окрестные холмы были владением барона Окуры. За холмами начиналась возвышенность, обогнув которую справа вы оказывались в парке Касюэн, принадлежавшем семейству Ивасаки, основателю концерна «Мицубиси». Парк славился исключительной красотой азалий. Станция центральной линии железной дороги, которая теперь называется Восточное Накано, тогда имела название Касиваги, это была крошечная станция всего с двумя или тремя служащими, расположенная напротив нынешнего восточного выхода, причем электричка в то время шла только до станции Накано. От находящейся возле станции усадьбы Окуры до входа в парк Касюэн вела довольно узкая дорога, по обочинам которой росли дзельквы, превращавшие ее в прекрасную аллею. У нас, студентов, живущих в общежитии Первого лицея, частенько возникала идея съездить а Храм Философии в Накано[2], а на обратном пути полакомиться фирменным рисом с каштанами. Обычно мы выезжали в воскресенье после полудня и нарочно, только чтобы пройти по этой прекрасной аллее, выходили на станции Касиваги, откуда было, конечно, гораздо дальше. Тогда еще это был не центр Токио, а токийское предместье. Однажды, уже будучи на третьем курсе лицея, мы снова поехали туда, и — какое разочарование — все дзельквы с левой стороны дороги исчезли, перед станцией, где раньше был только один чайный домик, появилось несколько лавок, дорогу тоже расширили. Когда я учился в университете, часть владений Окуры, примыкавшая к парку Касюэн, была разделена на два отдельных участка, по восемнадцать соток каждый, и продана, на одном участке был построен жилой дом в японском стиле, а на втором возникло величественное европейское здание. Японский дом перешел к министру юстиции, видному политику. Когда я учился на последнем курсе университета, то совершенно случайно по какому-то делу оказался на станции Касиваги и обнаружил, что она переименована в Восточное Накано, что дзельквы с правой стороны от станции тоже исчезли и на их месте возникло несколько лавок, слева же, где раньше были большие огороды, кое-где появились дома. О прошлом напоминали только несколько десятков гигантских дзелькв, уцелевших справа от дороги. Под холмом, на берегу реки Кандагавы, было рисовое поле, рис уже убрали, и по полю, гоняясь за саранчой, бегали ребятишки.

Когда осенью 1929 года я вернулся из Европы, где проходил стажировку, владения Окуры были поделены уже на сорок участков и пущены в продажу, два из них купил мой тесть, чтобы построить для нас дом. И вот спустя несколько лет я вышел на станции Восточное Накано и не узнал окрестностей. От станции начиналось широкое шоссе, справа и слева теснились лавки, старых дзелькв осталось чуть больше десятка: они росли только возле усадьбы министра юстиции и возле соседнего с ним особняка в европейском стиле. Слева вместо огородов возник жилой массив, у подножья холма, там, где прежде были рисовые поля, тоже теснились домишки, успевшие перебраться даже на противоположный берег реки Кандагавы. Видимо, после землетрясения в Канто в 1923 году токийцы из центра стали перебираться в районы вдоль удобной центральной линии железной дороги (к тому времени ее продлили до Китидзёдзи).

Позади нашего дома был сад, примыкавший к старинному парку, разбитому вокруг дома министра, и из выходящих на север комнат второго этажа были как на ладони видны и сам этот сад, и внутренние комнаты министерского особняка, поэтому мы старались по возможности не открывать окон. Однако через несколько лет министр ушел в отставку и продал особняк виконту Н., а поскольку супруга виконта была родной сестрой нынешней императрицы, то наши служанки готовы были целыми днями убираться в комнатах второго этажа, причем они нарочно открывали окна с северной стороны, и мы ничего не могли с этим поделать.

В конце Тихоокеанской войны, точнее — в мае 1945 года, налеты вражеской авиации превратили район Восточного Накано в море огня, погибли все строения и все деревья, за исключением двух домиков возле станции. Пострадали, как я потом обнаружил, и старые дзельквы, их прекрасные зеленые кроны обгорели, и над пепелищем торчали лишь уродливые обугленные дочерна стволы. Года через два по приказу командования оккупационной армии из служащих районных муниципалитетов были созданы отряды по приведению в порядок шоссейных дорог, и все старые дзельквы, которые как раз начали наконец выпускать молодые побеги, из последних сил стремясь возродиться к новой жизни, были вырублены под корень. Только одно дерево, росшее немного в стороне от дороги за каменной оградой усадьбы виконта Н., чудом избежало общей участи.

Спустя некоторое время, якобы по приказу все того же командования оккупационной армии, по частным владениям стали ходить рабочие из районного муниципального управления, которые занимались расчисткой пожарищ и, помимо всего прочего, вырубали обгоревшие деревья. Очевидно, им не захотелось возиться с вырубкой единственной дзельквы, сохранившейся на участке виконта Н., поэтому, вскарабкавшись на нее, они срубили все верхние крупные ветви и, оставив почти голый ствол, удалились. Тогда же были вырублены все деревья и в нашем саду, но поскольку семья, присматривавшая в наше отсутствие за домом, спасалась от непогоды в маленькой, выкопанной на пепелище землянке, бревна пошли на топливо и помогли людям выжить. Среди вырубленных деревьев было несколько лиственниц, которые очень хорошо горели, и все радовались теплу, одно было неприятно — погорельцы, жившие в землянках по соседству, приходили по ночам и растаскивали четырех-пятиметровые стволы.

Через несколько лет нам удалось построить на пожарище новый дом и вернуться в старое жилище. На месте вырубленных дуба и камелии уже росли молодые трехметровые деревья, гордо зеленея яркой листвой. Корни старого дуба дали сразу несколько побегов, и теперь они, прижимаясь друг к другу, тянулись к небу. Я был растроган до слез и попросил старого садовника, который пришел, чтобы привести в порядок наш сад, не трогать эти деревья и ухаживать за ними особенно бережно.

Через некоторое время я вышел прогуляться и снова едва не заплакал, увидев старую дзелькву. От ее корней тянулась вверх молодая поросль, она защищала старый мощный ствол и прикрывала ветвями срубленную макушку, так что дерево, совсем как в старину, радовало взгляд густой яркой листвой. Едва я взглянул на него, у меня невольно вырвалось:

— Как хорошо, что ты не умерло. Спасибо. Теперь и у меня есть силы жить.

Именно тогда я впервые заговорил с дзельквой. С тех пор, проходя мимо, я каждый раз поднимал глаза к ее кроне и молча приветствовал ее. А после того разговора о сурепке, если ворота в усадьбу виконта оказывались открытыми, я обязательно подходил к старому дереву, и мы болтали по-приятельски. Что касается самой усадьбы, то после войны виконт отдал ее в уплату налогов на имущество, и ее продали задешево одному новоявленному богачу, который оставил участок пустовать, очевидно ожидая повышения цен на землю. Узнав, что управляющим назначен живущий напротив торговец рисом, я попросил его открывать для меня ворота каждый раз, когда мне хотелось поговорить со своей приятельницей.

И вот семь лет назад, осенью того года, когда я написал «У врат смерти», я, набравшись за лето сил, вернулся с дачи и, намереваясь снова взяться за работу, стал размышлять, на какую тему писать, но ничего хорошего не придумывалось. Однажды, проходя мимо усадьбы виконта и обнаружив, что ворота открыты, я подошел к старой дзелькве и устремил взгляд на ее верхушку. Вдруг дерево, печально вздохнув, сказало:

— Сэнсэй, похоже, вы не знаете, о чем писать, и это вас мучит. Если так, у меня есть к вам просьба. Не согласились бы вы написать обо мне?

— Что? — У меня перехватило дыхание.

— Видите, какой я стала уродливой после того, как мне обрубили ветви, нависавшие над дорогой? Это все торговец рисом и хозяин парфюмерной лавки. Мол, листья скоро пожелтеют, будут падать на дорогу, возись тогда с ними. Вот они три дня назад и расправились с моими ветками. А еще они говорили, что эта старая развалина никуда не годится, пора с ней кончать. Так что, скорее всего, жить мне осталось немного, поэтому я и решилась просить вас об этом одолжении.