Падение Левиафана - Джеймс С. А. Кори

– Мы прогнали ваши данные через виртуальный интеллект и аналитическую программу и получили любопытный результат. Посмотрите…

Экран дернулся, на месте Очиды появилось пространство колец. Снимки с телескопов, тактическая схема, основные данные. Метка времени была ей без надобности. Она запомнила эту позицию, как любимую картину. Момент между выходом в пространство «Дерехо» и прохождением «Прайсса». Последние мгновения, когда ее сознание принадлежало ей одной.

На экране сменялись кадр за кадром, аналитическая программа замедлила время. Корабли ползли по дугам траекторий, тактическая схема отслеживала их движение. Вот рассеивающийся выхлоп двигателя, уходящий в Бара Гаон, – тот, что сбил ее со следа. Вот свет других дюз: «Прайсс» начинает переход в голландцы. А вот все заливает белизна. Ослепительная белизна вспышки от тысячи колец.

И не только колец.

Танака подалась к экрану. Изображение сдвинулось так, что станция в центре пространства оказалась в самом фокусе. Ее залило сияние, не уступающее яркостью кольцам. Вид с оптического телескопа приблизился, словно Танака спикировала к поверхности станции.

В сиянии обнаружился порок – как пылинка на линзе. Нет, не на линзе. Это пятно на станции. Странное образование, Танака опознала его только после того, как виртуальный интеллект удалил фон.

Маленький темный овал. Программа наложила на него указание масштаба. Совсем небольшой. Меньше ее комнат на Гевиттере. Ее захлестнуло адреналином еще до того, как на экране возник образец для сравнения. Яйцевидный корабль из того грота на Лаконии. И степень подобия: 98,7 процента.

– Ах ты сукин сын! – прошипела она. – Вот ты где!

Глава 32. Кит

Известно было многое и многое, но что-то – особенно ярко и близко. Фортуна Ситтард – и столица планеты, и городок компании. Узор из шести– и пятиугольников на логотипе Ньивстада действительно взят с футбольного мяча. Городу еще нет и десяти лет, но в нем уже насчитывается полмиллиона человек, живущих на краю тектонического сброса, прорезанного текущими к южному морю реками. Утреннее солнце будет бить в окно и заливать потолок над постелью, подчеркивая каждый бугорок розоватыми тенями.

Другие вещи были не так ярки, но также известны. Торонтская кофейня, где навсегда прощались мужчина и женщина, и запах печеных яблок, до сих пор вызывающий слезы на глазах. Приступы боли за грудиной: врач говорит, это идеопатическая стенокардия, но каждый раз с ней приходит страх инфаркта. Давняя мелодия на фортепиано, адаптированная под левую руку без мизинца. Путаница между итальянской и чешской грамматикой. Мощный всплеск воспоминаний, значений, знаний, но теперь они тускнели. Плескались, как мелкие волны на озерном берегу.

Открывались глаза и видели что-то там, где должны быть тени. Под одеялом шевелились ноги, но не чьи-то, а просто ноги. Женщина бормотала во сне, ей снилось, что она репетирует танец и забыла все па. До туалета несколько шагов, и еще по нескольку шагов до других туалетов при других комнатах. Одни слева, другие справа, к третьим идти по коридору или по лестнице. Немало таких, которые встроены в стену каюты и снабжены вакуумным сливом для условий невесомости.

Поблизости палец трогает выключатель, и становится светло. Рука придерживает мягкий теплый пенис, и моча струится на белую керамику унитаза. Облегчение, и мыло, и теплая вода, и свет гаснет.

В детской спит ребенок. Он уже вырос из детской кроватки. Это из того, что известно. А чуть дальше, но не слишком далеко, дочь уже встает на работу, старается не шуметь, но такой тихий звук тревожит сильнее открытого шума. А здесь в доме никого, только тишина и червячки, которых называют «слизнесверчками», на дорожке. И гудит, рокочет корабельный двигатель – двигатели всех кораблей разом, словно хор цикад.

Рука, трогавшая выключатель, отодвигает занавеску. На окне остались пятнышки от дождевых капель, а за окном звезды. Женский голос зовет: «Кит?» – и открываются еще одни глаза. Голый мужчина стоит у окна, смотрит в ночь, но с ним что-то очень неладно. Тот, но не тот. Знакомый, но незнакомый. Вывернут не в ту сторону, потому что он не в зеркале и не тот, кто смотрит на себя в зеркало, – а вот теперь тот.

– Кит? – снова позвала Рохи, и Кит свалился в себя, как с крыши прыгнул.

Преодолевая головокружение, качнулся к уборной, упал на колени, и его стошнило в унитаз. Желудок опустел, а его еще выворачивало, с каждым спазмом все мучительнее, зато спазмы делались реже. Плакал Бакари. Рохи пела сыну, успокаивала, ворковала над ним, будто все нормально.

Наконец головокружение отступило, и Кит снова стал самим собой. В тяготении планеты Ньивстад тяжесть тела чем-то отличалась от корабельного ускорения, сколько Эйнштейн ни доказывай, что разницы нет. Он сполоснул рот над маленькой металлической раковиной и пошел в спальню. Рохи свернулась на подушках, Бакари уснул у нее на плече. Глаза у него под веками двигались – смотрел сон. У Кита кожа пошла мурашками от холода, и он натянул на себя термобелье. Пижамы у него не было.

Началось это на «Прайссе». С того мига, когда они умерли. Кит молчал, но про себя не сомневался, что так и было. Темные твари, реальнее всякой реальности, развеяли его и его сына, как сильный ветер сдувает горстку пыли. Это была смерть. А потом часы запустили в обратную сторону. Они не возродились, а раз-умерли. Кто-то, кого не было с ними в комнате, величайшим усилием добился этого. И изнемог от усилия. Кита переполняли растерянность, благодарность, смятение, страх. Он потерялся во вспышке воспоминаний, личностей, ощущений.

И еще в нем звучали голоса. Не настоящие голоса, слов не было. И на галлюцинации мигреневой ауры это не походило. Но он помнил, знал куски жизней, которых не проживал. Они оставались с ним, пока их опрашивали лаконцы с «Дерехо», и когда отпустили на Ньивстад, и даже когда их по прибытии провожали в кампус для переселенцев.

Он потерял представление о Ките в потоке сознаний, принадлежащих не ему. Это было внове. Случалось всего несколько раз, но после каждого он чувствовал себя прозрачнее и слабее связанным с действительностью. Как будто его основное я – то, которое он всегда знал, которое понимал под словом «я», – из объекта превращалось во что-то вроде привычки. И даже не стойкой привычки, вроде привычки к наркотикам или игре. А к такой, которую можно сохранить, а можно отставить. Пить к завтраку кофе, а не чай. Покупать одни и те же носки. Существовать как отдельная личность. Все это можно было делать, а можно не делать, невелика важность. С этой мыслью на него накатила новая