Записки русского изгнанника - Иван Беляев

— Мне кажется, это лучший день в моей жизни… Я исполнил свой долг перед Богом, перед Родиной, перед Вами… Если что еще не дает умереть мне спокойно, это мысль о моей жене. Еще вчера я получил от нее письмо: «Умоляю тебя не бросаться опять в атаку… Всякий раз, когда ты сделаешь это, вспомни, что твоя Алька на коленях, со сжатыми ручонками умоляет тебя пожалеть ее и себя!»

В огромном операционном зале меня уже ждут доктора.

— Руку — это дело второстепенное. А тут? Чувствуете боль?

— Нет.

— Здесь?

— Нет.

— Тут?

— Тоже нет!

— Попробуем вынуть пулю.

В углу икона Божьей Матери. Я останавливаюсь взглядом на Ее Лике и крепко сжимаю пальцы, чтоб не застонать. Изо всех окон на меня глядят испуганные лица наших обозных. Я стараюсь улыбнуться им… Пуля вынута!

Поздравляю, — говорит доктор. Считайте, что вы выиграли двести тысяч. Если б на волосок, были бы затронуты позвонки. И кишечник не пострадал. Вас спасло то, что вы были натощак и лежали на боку. Рука — это пустое. Мы сейчас возьмем ее в лубки, а там вас загипсуют.

Готово! Теперь отдыхайте, можете кушать и пить все, что хотите. Сейчас за вами приедет санитарный фургон, мы отправим вас в Станиславов.

— Иван Тимофеевич, дорогой! Как вы? — перед моей постелью генерал Шипов. — Как я счастлив, что опасность миновала… Я пошлю вас прямо в собственный лазарет Ее Величества, поручу вас самой Государыне… Но пока кушайте, вестовой принес вам чай.

Вместе с чаем Крупсик принес мне карточку жены и ее последнее письмо. Я всегда носил их на груди.

— Скажите, что я мог бы для вас сделать?

— Я чист перед всеми. Перед одной моей женой я остался в неоплатном долгу. Она у меня одна, в случае чего она останется беспомощной сиротой. Напишите о ней Императрице, чтоб она не осталась на улице.

— Я сейчас же напишу ей обо всем, — отвечал глубоко тронутый старик. — Хотел бы я видеть ее!

— Вот ее карточка. Я всегда ношу ее особой, и сейчас Крупский вытащил ее из моего простреленного мундира.

— Какая она прелестная… Если моя дочь еще в Царском, она сама представит ее Императрице. Сейчас пойду писать письма.

Путешествие в Станиславов было не из приятных. Неподрессоренный фургон подскакивал на каждом шагу, и разбитая рука давала себя знать. Когда мы, наконец, прибыли на место, меня положили в общий зал между молоденьким прапорщиком с пулей в кишечнике и австрийским офицером, раненным в коленную чашечку. Прапорщик уже впал в забытье. «Ах, как мне теперь хорошо!» — были его последние слова.

— Это всегда так при перитоните, — шепнул мне Брон, — перед концом.

Перед расставанием Коркашвили принес бутылку шампанского и налил всем по бокалу.

— Чокнемся, друзья и враги! Выпьем за все, что близко сердцу, за Родину, за славу наших знамен, за тех, кто для вас дороже жизни… за живых и за тех, кого уже нет. Алаверды!

Венгерец сунул мне в руку адрес его родных с просьбой послать им телеграмму. Сестра моя исполнила это поручение тотчас по моем приезде.

Свежая рана не болит. Но с наступлением ночи меня стала трясти лихорадка. После первой дозы морфия доктор, наверное, стал потчевать меня чистой водой, я не мог забыться ни на минуту.

Бывало, в детстве мне снились белые грибки, прятавшиеся в моховой подушке, рыжики, выглядывавшие из-под опавшей хвои… Потом розовые и белоснежные платьица танцующих барышень…

В полубреду, мне грезилось опрокинутое орудие, тела убитых, слышались слова команды, невнятные фразы: «Грязовецкие осадили…», «Наша пушка осталась у австрийцев…», «Вперед, не задерживайся…», «Он убит наповал, разрывная пуля снесла ему черепную кость…»

— Морфию, доктор, еще хотя одну дозу…

В лазарете Её Величества

— Зайка… ранен… Ну, я так и знала! — слышится взволнованный голос под окнами вагона. — Я поняла все, как только получила телеграмму!

Передо мною моя дорогая, любимая…

— Ах, Зайка, Зайка! Ну разве можно быть таким неосторожным?.. Я ведь тебе писала… Умоляла тебя.

Несмотря на острую боль, которая не дает мне вздохнуть, я не могу не улыбнуться.

— Как же можно хлопотать вокруг плиты и не обжечься? Но успокойся, опасность миновала, раны будут заживать помаленьку. А главное, ведь мы наконец вместе!

Появляется доктор Брон с носилками.

— А это к чему же? Разве ты не можешь сам?

— Не волнуйтесь, Александра Александровна! Так ему будет спокойнее. Все заживет, не надо только тормошить его.

— Куда же мы теперь?

— Сейчас едем к папе, он ведь близко, на Греческом. А потом Бронидзе справится по телефону в Царском. Ведь у меня письмо к Императрице, меня обещали принять в ее частный лазарет.

Дома была одна Мария Николаевна. Она была потрясена неожиданностью. Пока что меня устроили на софе, в запасной комнатке. «Папанчик» был в церкви, вскоре я услышал его встревоженный голос:

— Ваня ранен… лежит… Боже мой!

При его приближении я поднимаюсь во весь рост.

— Не волнуйся, ради Бога, раны не опасные! — мы крепко обнимаемся.

Бедный папанчик! Он уже сильно постарел. В тяжелом зимнем пальто, с просвиркой в руках, со слезами, катившимися по щекам, он уже не имел того мужественного, энергичной наружности вида, которым поражал нас еще не так давно. Но когда Мария Николаевна пригласила нас к столу, он уже успокоился и принял прежний вид.

— Вот никогда, не думал, — говорил он задумчиво, — что самый тихонький, самый беспомощный из моих детей и вдруг. — он не договорил своей мысли, — вернулся весь израненный, с письмом на имя самой Императрицы, Георгиевский кавалер!

Как часто родители ошибаются в собственных детях! Он не подумал, что ведь я же привел к нему в Кронштадт свою батарею в самый трудный момент, когда он с горстью людей, отчаянно защищался от двадцатитысячной матросни, но вспомнил мои отчаянные поездки по Кавказу!

— А вы тоже кавказец? Грузин? — спрашивает Мария Николаевна милейшего доктора, который рассыпается в похвалах своему раненому командиру.

В нашей маленькой семье мы всех окрестили кавказскими именами и распределили по-своему. Благодаря этому, из Брона вышел Бронидзе, из Кулакова — Кулакидзе. Брона признали «михайлоном», а ветеринара «костопупом».

— Я… еврей, — проговорил бедняга, уткнувшись в тарелку. В эту минуту вошел брат мой Коля.

Мы крепко обнялись. Он уезжал в постоянную командировку в Лондон, к начальнику артиллерийского снабжения генералу Гермониусу. Он только что женился и ехал туда с молодой женой и тещей. Я горячо поздравил его со счастливым браком.