Майя: Форс-минор - Бодхи

Глава 31

Бодхгайя оказалась довольно необычным городком. Здесь все было каким-то ненастоящим, музейным, выставочным. Музей буддийской архитектуры под открытым небом — не настолько откровенно, как Сарнатх под Варанаси, но близко к этому.

Все утро я бродила вокруг главной достопримечательности, видной отовсюду — храма в виде огромной терракотовой пирамиды, рядом с которой растет знаменитое дерево Бодхи. Именно там, по легенде, Будда Гаутама обрел просветление. Вокруг разбит парк с многочисленными травянистыми полянками. Кто-то сидит в позе лотоса, в отдалении от всех, кто-то выполняет буддийские простирания, некоторые просто болтают и валяются на траве… И все это огорожено металлической оградой, через которую я пока что и разглядывала все происходящее внутри. Заходить внутрь не хотелось, я словно ждала — когда же испытаю порыв. Зайдя с тыльной стороны, я вошла внутрь парка и уселась на ступеньках. Рядом парень лет двадцати пяти рассказывает что-то небольшой группе слушателей.

Подсаживаюсь ближе, речь идет о канонической истории Будды, и это малоинтересно. А чего я собственно жду? Принца на белом коне? Ангела? Надо просто встать и пройтись по парку — может и вовсе сейчас не найду моего попутчика, и тогда придется прийти сюда завтра рано утром и высиживать его весь день. А если и завтра его не будет? А вдруг я опоздала, и они уже уехали??

Беспокойство неожиданно поглотило меня, я встала и чуть не бегом обошла все поляны. Его нет. Обнаружив калитку в соседний парк, я обошла и его, но там вообще почти никого не было… Неожиданно я почувствовала полное опустошение. Какая же я дура… не надо было столько гулять по Варанаси. Почему я жила так, будто от меня уже никуда не уйдет возможность этой встречи? Что, собственно, давало гарантию и позволяло так вальяжно полагаться на какие-то там «чувства» вместо того, чтобы хватать синицу в руках? И что теперь?

Побродив еще с час по парку в самых разодранных чувствах, я все-таки взяла себя в руки и решила, что остается просто сделать все, что я могу сделать в данной ситуации. Я буду приходить сюда каждый день и проводить время на этих полянках, периодически обходя их. В конце концов городок-то довольно неприглядный, и делать здесь совершенно нечего, так что эти полянки — в любом случае самое подходящее место для того, чтобы сидеть или лежать, думать, гулять, читать или писать. Сюда приходят люди на разные лекции и религиозные междусобойчики — познакомлюсь, пообщаюсь, посмотрю, чем живут люди. (Неужели опоздала… твою мать…)

После обеда еще раз обошла весь парк — снова безрезультатно, ну значит самое время идти в Интернет, хотя кто мне мог написать… пожалуй, никто из тех, кто мне был интересен.

Я совсем забыла про Наташку! От нее письмо — это приятно.

«Это снова я, Наташка. Мне сейчас не до писем, но именно тебе я не могла не написать. С тобой я хочу поделиться тем, что переживаю, только с тобой, больше ни с кем, несмотря на то, что мы так мало знакомы, а может именно поэтому? Нет, думаю причина в том, что мне просто хорошо, когда я о тебе вспоминаю, мне от этого тепло и хочется тебя обнять.

Я приехала в Дарамсалу. Описывать впечатления от города, от тибетских монахов и монастырей не буду — приедешь, сама все увидишь (ты ведь приедешь?) А вот горы… Я сходила в небольшой поход в горы с ребятами из Австрии, с которыми здесь же и познакомилась. Горы… Они предельно ясно показали то, что я и до этого понимала, но как-то рассудочно, без яростного импульса сделать это понимание частью жизни. Моя старая личность находится в прямом противостоянии с тем, как я сейчас живу, и цепляние за нее смертельно опасно. У меня всегда была тенденция поступиться почти чем угодно ради удовольствия окружающих. Тем, что прорастает во мне сейчас, я просто не могу поступаться, и это буквально вынудило меня отчаянно восстать против старых излюбленных привычек жить довольно и расслабленно, испытывать неловкость, стеснительность, опасение причинить кому-то неудобство, доставить хлопоты, привычку выглядеть беззаботной и нетребовательной, довольствоваться тем, что дадут. Черты, которые я вижу необходимыми мне (и которые уже начали схватываться и прорастать) — собранность, бдительность, отсутствие суетливости, умение ставить и достигать небольшие конкретные цели, внимательность и безжалостность к себе.

Интересно, что основной проблемой, присутствовавшей во мне в горах, были бытовые беспокойства. Это выявилось уже после того, как я внимательно вспомнила все произошедшее и словно перепрожила это еще раз, перепросмотрела то, что со мной происходило. Там они ощущались просто как пелена, время от времени наползающая на то прекрасное, что я испытывала — восхищение красотой пейзажей, радость от совместной работы, радость от того, что чувствуешь себя один на один с горной стихией… пелена беспокойств самого банального толка наползала, и я отпихивалась от нее, отпихивалась, даже не осознавая — от чего я отпихиваюсь. Был один яркий всплеск страха, и еще один. Первый возник, когда мы стали на ночевку на горке, на которую залазили полдня. Мы не собирались ночевать на такой высоте, но уже вечерело и неясно было — как спускаться, начало тропы, ведущей вниз, оказалось под снежным языком. Стремительно холодало. На меня накатила смесь отчаяния и страха, горы вокруг показались чужды и враждебны, и я ощутила себя словно в ловушке, рассудок просто отказывался верить, что завтра я смогу пойти еще выше или спуститься и снова подняться на перевал, и тут я ясно поняла, что если сейчас же не выскочу из этого состояния, то мне пиздец. Я выдрала себя из него так, словно от этого зависела моя жизнь. Невыразимой красоты переживаниями коснулись меня эти горы, и холод, и закатное небо, и падающее солнце, и невозможные коровы вдали внизу, и эта даль, и звук колокольцев. Второй раз был, когда я слетела с тропы и сломала ногу. Был такой момент абсолютной внутренней тишины, и я ощутила, как во мне готовы зародится и вспухнуть… даже не знаю толком что, не было времени разглядеть, но чувствовалось, что много всего, погребло бы просто. Я преодолела, словно отсекла все начисто, не задумываясь, одним усилием. И переживание красоты просто переполнило меня, я ощущала пронзительную нежность к этой горе. Казалось, я чувствую и ласкаю каждый камушек на ней. Нежность лилась к этим кустам, за которые я держалась, к ручью… мне было удивительно, несказанно хорошо. И после, когда я сидела на тропе и глядела на долину, куда я так и не спустилась, страх, боль, беспокойство, сожаления — ничто не могло пробиться сквозь сияющую безмятежность.

Нет почти никакого зазора в ощущениях в тех днях, что я провела в горах, и в тех, что в больнице, пожалуй и в тех, что сейчас. Видимо потому, что в счет идут только настоящие чувства. Каждый день возникало и возникает что-то, что рассудок считает пределом, и этот предел нужно преодолеть. Я увидела, что рассудок ничего не знает о том, откуда и на что могут взяться силы, и слушать его — это ограничивать себя чрезвычайно. Вопреки всем его доводам, у меня совершенно четкое ощущение, что сейчас происходит именно то, что мне нужно, и я испытываю глубочайшую признательность жизни… словно меня несут нежные и заботливые руки. Я учусь заново вставать, садиться, двигаться, удерживать равновесие, ходить по лестницам, и мне нравится, что теперь я меряю пространство по-другому, и что это требует от меня именно тех проявлений внимания, которые я считаю необходимыми сформировать.

Пиши мне, Майка, я так хочу прикоснуться к тебе… хотя бы через письма:)»

…Все время, пока сидела в Интернете и писала ей ответ, я никак не могла переварить то, что в моем представлении Наташка была забавным, милым, добрым и, конечно же, чутким и чувствительным существом, но тут она предстала совершенно другой… как же выразить это… все слова так или иначе предполагают ту или иную степень тех качеств, которые мне сами по себе не слишком близки. Сказать, что она тут «серьезная»? «Повзрослевшая»? «Мудрая»? Нет, все не то, и все эти слова неуместны. Здесь что-то другое, но слов, чтобы выразить это, я не знаю… Пожалуй, уже не в первый раз я сталкиваюсь с тем, что катастрофически не хватает слов. Казалось бы — велика важность, а важность оказалась велика. Иногда я прямо таки до невозможности ясно чувствую, что испытываю потребность найти или придумать слово, которым я буду называть то или иное состояние. В школе все мы впитали с молоком Пушкина, что русский язык могуч, но мне он порой кажется просто немощным, плоским, особенно когда дело касается выражения тонких чувств, едва разделимых оттенков. Бывает так, что какое-то переживание просто просится, чтобы его как-то назвали, прикрепили к нему слово. Бывают такие дни, как вот сейчас, когда это превращается в настоящую муку — множество разных чувств, оттенков, отголосков словно проносятся стаями летучих мышей, и если для некоторых я успеваю подобрать описания, придумать названия, то потом могу вернуться, подумать, вспомнить, и это позволяет снова пробудить переживания, ускользнувшие, казалось бы, безвозвратно.