Дневник заключенного. Письма - Феликс Эдмундович Дзержинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бей! Круши! Бей! Ломай!..
Наконец выскочил на крыльцо хозяин дома, схватил себя за голову и простонал:
— О Йдиоты!..
Кто-то прыскал матери Стася в лицо водой, подпоручик хохотал, становой разводил руками и говорил:
— Простите великодушно, я спросонья никогда ничего не понимаю.
Как обычно, в десять часов утра Дзержинский сел заниматься со Стасем. Несмотря на то, что и учитель и ученик были взволнованы, занятия шли удовлетворительно. Стась прилежно, высунув язык, решал задачи, но изредка бегал к окну и сообщал:
— Быка еще не убрали.
Потом вдруг хохотал и говорил:
— Вы бы видели, что там делалось! У меня до сих пор болит живот от смеха. А папа сказал, что этот день довел его до белого каления. Феликс Эдмундович, что такое бе-ло-е ка-ле-ни-е, а?
Днем становому подали рессорную коляску, и он уехал в село чинить суд и расправу, то есть выяснить, кто именно «тюкнул» трех помещичьих быков. С собою он взял двух стражников — бородатых, угрюмого вида мужиков с бляхами — и двенадцать человек солдат понадежнее. Вернулся он довольно скоро, выпил рюмку водки и сказал, оскалив золотые зубы:
— Выпорем соколиков завтра при всем честном народе.
— Нашли? — спросил подпоручик.
— Да разве найдешь! — ответил становой. — Спущу шкуру с каждого десятого — перестанут небось колобродить.
Дзержинский сидел бледный, покусывая губы. У Стася горели щеки. Мать Стася вздохнула.
— Это ужасно, это ужасно! Надо быть милосердными.
— К кому милосердными? — грубо спросил подпоручик. — Домилосердствовались до открытого разбоя — радуйтесь!
Второй завтрак прошел в молчании. Офицер с головой, напоминающей огурец, вдруг прокашлялся и сказал, что его солдаты могут с вечера заняться всеми хозяйственными работами по имению.
— Они у меня молодцы, — говорил он, ставя точки там, где их вовсе не полагалось. — Славные ребята. Я их не мармелажу. Военных нельзя. Нюнить. Слуги отечеству. Царю слуги. Дрессированные, как обезьяны. На смотру имел благодарность. Бригадный генерал благодарил. Нет, с капустой. Не ем.
После завтрака Дзержинский пошел в село, но недалеко от реки, в поле, встретил Яна.
— Завтра будут пороть, — сказал Дзержинский, — а сегодня на работы станут солдаты. Подослали бы в роту кого побойчее.
— Уже посланы.
— Ну и что?
— С ночи послали. Разговаривают.
— Поосторожнее бы надо.
— Сейчас сам туда пойду, — сказал Ян, — может, кого из виленских там встречу… А ночью мужики наши в лес подадутся. Черта их там найдешь. Бурелом такой — одни медведи гуляют. Пересидят пока что. Солдаты небось не век здесь торчать будут.
Легли на траву возле дорожки. Ян закурил.
— Надоело, — говорил он, глядя в голубое, ясное, высокое небо, — живем хуже зверей. Управляющий помыкает, приказчик помыкает, сам помещик помыкает. Люди мы или нет? «Или мы, может, вовсе и не люди? Как это — пороть? Как это так: почтенного мужика — и, здрасьте, пожалуйста, драть как Сидорову козу? Может, я с ума сошел? Может, все это мне привиделось?
Он сел, далеко забросил окурок и лающим от волнения голосом сказал:
— Всех под корень истребить надо, все крапивное семя извести. Или, может, убить станового?
— Другой на его место найдется, — сказал Дзержинский, — а делу повредишь. Чего-чего, а жандармов у царя покуда что хватит.
Постепенно, час за часом, пустел дом. Дворня, имеющая в селе родню, задами, так, чтобы не попасть на глаза хозяевам, уходила за речку. Ушел хромой повар Иосиф, ушла кухарка, ушли два конюха, поваренок Фомка и помощник садовника. Незадолго до обеда на террасу явился садовник, старый, всеми уважаемый Ядрек. Держа в руках картуз и низко наклонив кудрявую седую голову, он сказал, что уходит по приказу общества.
— Какого общества? — бледнея от бешенства, спросил помещик. — Что вы все, с ума посходили?
— Никак нет, не посходили, — твердо ответил Ядрек. — Но как я сам есть крестьянин, то иду до крестьян. С ними у меня праздник, с ними у меня горе.
— Больше можешь не являться! — крикнул отец Стася.
— Слушаю, пане.
Низко поклонившись, старик ушел, и все долго молча смотрели на его удаляющуюся спину в ярком вязаном жилете.
— Пане учитель…
Дзержинский повернул голову.
Посмеиваясь углом рта, подпоручик медленно говорил, обращаясь не то к Дзержинскому, не то к своему соседу — становому:
— Наш друг пан Дзержинский, я вижу, очень доволен. Уж не первый раз я наблюдаю за ним. Пану Дзержинскому так нравятся наши затруднения, что он даже не спит по ночам. Представьте себе, управляющий сказал мне, что встретил пана учителя сегодня в четыре часа утра возле молочной фермы… А? Как вам это нравится? Может, наш учитель революционер?
Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, если бы Стась, сидевший на балюстраде террасы, не сказал вдруг тихим, испуганным голосом:
— Мам, пожар!
Поручик подбежал к балюстраде. Остальные бросились в парк. Слева от дома, за клумбами, к ярко-голубому небу поднимались густые черные столбы дыма.
С матерью Стася началась истерика. Подпоручик, цепляясь шпорами, метался по террасе и кричал:
— Люди, люди, пожар! Люди!
Но никто не шел. Дом был пуст. Старик лакей Игнат, один, оставшийся от всей дворни, спал в своей комнате, напившись вишневки. Солдаты были далеко: караулили границы имения.
— Надо верхового в село, — сказал становой. — Седлайте, господин Дзержинский, лошадь, скачите в село.
— Никуда я не поеду, — ответил Дзержинский. — Какой дурак поедет сюда выручать из пожара этакого помещика?
— Что-с?
— То, что слышали.
Никто не понимал, что происходит. Наконец на лошади примчался управляющий и сказал, что горит коптильня и занялась сыроварня, дал коню шпоры и по клумбам умчался созывать солдат. Отец Стася сидел в соломенном кресле, бледный как полотно, обмахивался шляпой и говорил:
— Всему конец, всему конец.
Солдаты шли на пожар неохотно, поодиночке, посмеиваясь и переговариваясь друг с другом. Долго искали ключи от пожарного сарая, а когда управляющий сказал, что надо ломать замок, белозубый солдат с родинкой возле рта ответил усмехаясь:
— Что вы, ваше благородие, такой замок ломать…
— Ломай, скот русский! — заорал управляющий, наступая на солдата конем. — Застрелю, собаку!
Солдат вдруг блеснул глазами, поднял над головой лом и крикнул:
— Осади!
Потом, швырнув ломик о землю, отошел
