СТАНЦИЯ МОРТУИС - ГЕОРГИЙ ЛОРТКИПАНИДЗЕ

   Председатель, погруженный в свою тяжкую думу, даже не заметил как проснувшаяся в неурочный час маленькая Рада, как и была в ночной рубашоночке с кружевными оборочками, забралась к нему в комнату и давно уже дергает ручкой дедушкин халат за широкий рукав. Потом он внезапно очнулся, перевел на внучку мутный взор - девочка даже отшатнулась от испуга - порывисто поднял ее на руки и обнял.

   X X X

   Друг мой, (Писатель любил пофилософствовать за чашкой крепкого цейлонского чая), друг ты мой сердешный, уж не кажется ли тебе, что писатель, - это нечто вроде лингвиста или учителя чистописания, и главное его достоинство - излагать свои мысли на бумаге без грамматических помарок? Нет, не подумай только, что я заранее ратую за неряшливость в письме. Но куда там гладеньким стилистам до бунтарей духа, до тех мастеровых нашего цеха, которые привыкли заправлять авторучки густой красной кровью вместо жиденьких чернил. Хм, Маяковский и ... грамматика - курам на смех. Кстати, друг мой, гениальный Хэм дружил с помарками, ничего не поделаешь, это доказано - не веришь, отсылаю тебя к Казенсу. Слышал что-нибудь о Казенсе? Ну так что ж: чем же лучше нас всякие эстетствующие грамотеи из окололитературных институтов? Красиво писать, увы! - это нередко красиво лгать. Господа лгунишки вовсю пользуються тем, что правда иной раз бывает и скучной, и пресной - и как бы они не старались разбавить своей преснятиной океан лжи, их кредо неизменно - да здравствует удобная неправда! Что ж, кричащим неправду во весь голос, к сожалению, не возбраняется писать красиво, но все равно - их жалкие, убогие потуги бросают тень на всю литературу. Спору нет, надо бы писать красиво и хорошо, вот только формалистика плохо уживается с "хорошо" и "красиво". Качество писательского пера оценивается в особых единицах: в интенсивностях пышных страстей на квадратуру страницы, в веере незавершенных видений, порождающих логическое замыкание в гибнущем под житейскими заботами читательском сердце, в поливариантности художественного образа и, разумеется, в таланте скрывать жестокую правду под красочными одеяниями ни к чему вроде не обязывающих вежливых словесных конструкций. Хорошему писателю иногда - не всегда - и читатель необходим особенный, превосходный. О да, слишком, слишком много второстепенных факторов. Одному мешает отсутствие способностей, другому - знаний, третий - панически чувствителен к критике, четвертый - великолепен, но его раскусила цензура, пятый - в лапах у издателя, потому что беден, шестой - вовсе не нашел издателя, седьмой - хворает, восьмой - родился слишком рано или слишком поздно, девятый - в плену художественной концепции, десятый гениально мыслит, но слова у него шипят как карась на сковородке. Все это так. Но - и это главнее всего - не лги красиво, а если уж никак нельзя без этого обойтись, - все же постарайся оставить правде побольше простора. И если лжешь, если другого выхода нет - лги так, чтобы за твоей ложью виднелась твоя боль. Чтобы читатель плакал над твоей судьбой. И тогда ложь перевоплощается в грозное оружие против поработителей духа. А настоящий писатель всегда вооружен. Даже если он сочиняет исключительно детские сказки. Есть на свете и такие страны, дружище, где моим братьям по перу и духу завязывают руки и напяливают шоры на глаза. Полиция держит их за малых детей за которыми нужен особый уход, и если детишки пошаливают, то их без лишних церемоний шлепают по мягкому месту. Тогда трудно. Но, к великому счастью, история оценивает писательский труд не по провалам, а по вершинам. А известно ли тебе, друг мой, известно ли, в какие моменты своей ветренной, непутевой жизни находит душа писателя гармоническое согласие с собой-единственной? Только в такие, когда смертельный страх перед будущим читателем уравновешивается верой в силу собственного таланта. Мы не вправе забывать о том, что произведение на создание которого затрачен год, а то и два, читатель одолеет за день, какое очевидное несоответствие, какая чудовищная несправедливость! Но веру в себя нельзя терять... И есть еще некое шестое чувство, любовь что-ли... Из написанного мной отчего-то мне всего дороже "Похищение огня", хотя с высокопрофессиональной точки зрения - сие далеко не лучшее из моих творений. Несмотря на то, что написал я этот роман довольно быстро, дался он мне с большим трудом, чем все остальное. Я люблю его перечитывать и каждый раз он читается чуточку иначе, не знаю кто из нас стареет быстрее... Впрочем, я не погрешу против истины если скажу, что "Похищение" выдержало испытание временем. Во всяком случае его охотно раскупают наши дорогие тбилисцы. Этому роману во многих отношениях повезло: во-первых - рукопись в редакцию принес писатель, который, несмотря на молодость, уже числился в сонме маститых; во-вторых - самые нетерпимые годы были еще впереди. Медико успела вовремя родиться, так же как за несколько лет до того успел появиться на свет бессмертный ныне Остап Бендер - а ведь еще немного, и великий комбинатор был бы похоронен на пыльной архивной полке, а Медико не спасло бы даже кесарево сечение. Но если на минуту забыть о политике, разве удалось бы мне так скоро протолкнуть свой роман в печать, будь он моим первенцем? Будучи отлично знаком с литературно-издательским миром, весьма и весьма сомневаюсь в этом. Как ни крути, а известная фраза о негорящих рукописях принадлежит великому оптимисту. Литературное крещение "Похищения" могло быть отсрочено на десятилетия, а могло и вовсе не состоятся. Но, к счастью, обошлось. Сейчас другое время, жить стало полегче, но по большому счету - а я не хочу признавать иного - время всегда одно и то же. Мы избранные, и нам часто мешали говорить, но ежели нам, по недосмотру или по удачному стечению разных обстоятельств, удавалось подать голос, нас слышали, а часто даже слушали. Мы избранные, а избранность - категория особенная. Пай-мальчикам создающим лубочные тексты с соблюдением всех грамматических и стилистических канонов, заказана дорога на Олимп, а мы, избранные, в глубине души все же храним надежду на наше посмертное восхождение. Если ты, друг мой, внимательно прочел "Похищение огня", у тебя хватило бы ума понять в чем состоит истинная ценность этого произведения. Нет, не в том, что на ее страницах воссоздана живая картинка грузинской глубинки первых послереволюционных лет - хотя и это важно; и не в том, что в лице Рамина наш читатель получил слепок типичного тбилисского интеллигента той эпохи - хотя и это представляет известный интерес; и не в том, что образ Медико излучает такое тепло, что под его влиянием, бывало, даже озлобленные на жизнь и людей преступники раскаивались и возвращались к нормальной жизни - я могу показать тебе их письма, если ты сомневаешься в этих моих словах. Нет, не в перечисленных мной "интересностях" соль, да и, говоря по чести, не знаю я - в чем она. Три десятилетия назад казалось - знал, а нынче - нет, не уверен. Много позже я полюбил страницы, которые считал и считаю спорными и несовершенными в чисто художественном отношении. Ну, есть там такие... будто целый год, или даже годы, десятилетия, спресованны в строчку, в абзац, в единую долю секунды: суть предельно ясна и любое добавленное слово оказывается ненужным. Только недавно я понял: вот такие страницы и строчки и есть настоящая литература. Дурной, ничтожный человек ненароком, единственно от нечего делать, прочтя их, пожалуй, мог бы задуматься о своей изломанной судьбе всерьез и даже загореться желанием совершить хоть одно доброе дело - по велению сердца, а вовсе не из стремления покрасоваться перед собой. Дорогие страницы и строчки. Согласен, батюшка, остальные тоже по-своему неплохи, иначе книга не получилась бы, но сегодня я их мог бы переписать заново, а те, дорогие, оставил бы без изменений. Иногда я думаю, как мог бы писать идеальный писатель? Как Толстой? Как Достоевский? Как Фолкнер? Как Маркес? Как кто-нибудь еще? Между прочим, хотя мне и кажется, что, подражать Толстому, Достоевскому или, скажем, Фришу в принципе легче, чем Маркесу или Кортасару - под словом "подражать" я подразумеваю возможность достижения формального сходства с глаголом их произведений, не более, - я вовсе не считаю, что мачете острее ножа, а Маркес более велик нежели Достоевский. Скорее наоборот, коли на то пошло. Латиноамериканская манера письма, вообще, на мой взгляд труднее поддается расшифровке, чем русская или европейская. Видимо, при прочих равных или почти равных условиях письма, качество разлитого в нем и раздробленного на мельчайшие молекулы мироощущения, сказывается на содержаний и обходится дороже самой причудливой - или самой косноязычной - формы. Под содержанием я менее всего имею в виду так называемый гражданский пафос произведения. К чему пафос - гражданственность все равно присутствует в любом сколь либо значительном произведении, даже если автор с пеной у рта убеждает окружающих в обратном. Она всегда тут как тут - в явном или неявном, в прямом или косвенном, в постоянном или преходящем виде. Даже обычная лирика, - излияния любовных чувств, ода женской красоте, воспевание ямочки на подбородке, - может превратиться в политическое оружие. Для этого достаточно опустить на страну ночь обыкновенного фашизма. А пафос... Иногда преданность правильным идеям приводит к ложным выводам, что поделаешь - недостатки суть продолжение наших достоинств, - старое и верное изречение. От ошибок не застрахованы даже великие. Вот мой литературный учитель Горький - на что уж великий был человек, но и его нет-нет да и заносило на крутых разворотах логики. В прогремевшем на весь мир его ответе американским корреспондентам - вам, наверное, попадались на глаза его "С кем вы, мастера культуры? " - Алексей Максимыч величал Чарли Чаплина однообразно сентиментальным и унылым фокусником. Бедняга Чарли... Впрочем, я отвлекся. А вот последнюю мою вещицу, ты знаешь какую, я чту куда меньше "Похищения". Она написана в иной манере, и написана лучше, профессиональнее что-ли, и может именно потому я люблю ее меньше. Она навевает на меня грустные мысли о неизбежности ухода, о тщете человеческих потуг. "Перевертыш" писал человек подуставший и утерявший значительную долю изначальных иллюзий, а любовь должна питаться иллюзиями - иначе какая-же это любовь? Если помнишь, последние страницы этой книжки посвящены последним неделям жизни одинокого и больного старика, который будучи не в силах, в неизбежные минуты просветления, отрешиться от скорого и печального небытия, остро ощущает приближение неизбежного конца, и сказ о том, как он проигрывает в памяти далекое прошлое, живет в нем... нет, так я в юности писать не смог бы даже если б захотел... Ты - рано седеющий горожанин. Тебе, конечно, тоже приходилось видеть на улицах заброшенных, никому не нужных стариков и старух - слабых, бедно одетых, отживших свое. Жилы их просвечивают сквозь темную, сухую, прозрачную кожу словно струны, а лучшим доказательством их безысходного одиночества служат их полупустые авоськи за которые они судорожно держатся. Тебе, кстати, никогда не случалось, во исполнение вычитанной в подслеповатых глазах просьбы, дотягивать этих людей без будущего до ближайшей автобусной остановки - особенно в морозный день? В мороз-то им труднее нести свои авоськи, ибо от него у них немеют и отнимаются их ненадежные руки. Вот таким вот старикам и старухам - людям без имущества и видимой биографии, - и посвящены последние страницы "Перевертыша". Я пытался писать их от души и сердца, оставляя разум холодным. Кажется, в какой-то степени мне это удалось, да и критики не жалели потом хвалебных строчек, но "Похищение" я все-таки люблю больше. Не исключено, впрочем, что менее известного литератора они расколошматили бы в пух и прах, хотя бы за излишний и не соответствующий духу эпохи пессимизм, но... Критики, слава богу, стесняются меня кусать, поэтому я никогда не доверял их дифирамбам. И все же - я их недолюбливаю. Как и всякий порядочный грузин, я - крайний индивидуалист. Нас ведь хлебом не корми, дай только выделиться из общей массы, и у нас это сильнее, чем у других народов. Как знать, может в этом и состояли, прежде всего, психологические истоки феодальной разобщенности Грузии, и может психология играла в средние века более значительную роль, чем экономика или политика. Хотя, каюсь, это ересь, ересь... Но я опять отвлекся. Я говорил о себе. Так вот: я не страдаю синдромом ложной скромности, но стараюсь сохранять объективность в любых обстоятельствах. Помни, друг мой, никогда не знаешь, писатель ли ты или же просто удачливый графоман, баловень судьбы, волей случая вознесенный на пьедестал кратковременного и преходящего успеха. Истинная слава посмертна, и не стоит забывать о том, что твое место в истории будут определять совершенно незнакомые тебе люди. Бывает, на меня находит тоска и я жалею, что стал писателем, а не философом. Ведь хочу я того или нет, но мое место среди писак, которым от роду написано красиво излагать на бумаге неправду, а про философа, любого философа, такое так прямо и не скажешь. Их философская неправда не так ясно заметна, да и потом, они, как правило, заблуждаются вполне искренне, их липы и ляпы являются естественным итогом некоей ограниченности изначально присущей их, в целом весьма внушительным, умственным возможностям. Даже в корне неправильная философская или социальная теория способна доставить чисто интеллектуальное наслаждение, возбудить чувство протеста, восхищения, благодарности - ведь философия, как-никак, наука, а в науке даже тупиковые и опальные пути будоражат исследовательскую мысль. И хотя попытки воплощения догматов ошибочной философии в историческую практику обычно оборачивались слишком большим злом, но все же к авторам обанкротившихся доктрин я не испытываю столь же откровенной неприязни, как к политикам-практикам, использующим эти доктрины в личных интересах. На мой взгляд, на политиков вступающих на путь жестокой борьбы за власть, всегда ложится большая ответственность, чем на путающихся в попытках облагодетельствовать человечество идеалистов. В отличие от такого вот философа присягнувший неправде писатель - просто мелкий жулик. Унизительно, не так ли? Настоящему писателю, пока он здравствует и пишет, следует сторониться одного, по меньшей мере, малопростительного и страшного греха - лакейства. Право, лучше быть неопрятным бумагомаракой, нежели лакеем, даже талантливым. Ты вправе задать мне каверзный вопрос - а насколько сам я следовал этому нехитрому правилу в своей писательской жизни? Да следовал же, следовал, ей-богу! Мне приходилось и дипломатничать, и хитрить, и сговариваться, но лакеем я не был никогда. Я, честно тебе признаюсь, иногда хотел стать им - но у меня не получалось. Вот потому-то после войны я так долго не мог сочинить ничего путного. Компромисс, разумный компромисс - вот максимум на что я был способен, а этого было уже недостаточно. Но моя спина не умеет сгибаться подобно закорючке или знаку вопроса, политический ревматизм, знаешь ли... И даже из-за этого проклятого максимума я провел немало бессонных ночей, может статься, я когда-нибудь тебе расскажу и об этом. А ежели наступила полоса неудач, и тебе не до пера и бумаги? С кем не бывает? От стихийных бедствии никто ведь не застрахован. Боль - она для всех одна: и для писателей и для простых смертных. Не забыл как недавно, сидя в этом самом кресле, ты так красочно жизнеописывал овладевшую тобой прострацию, всего лишь естественную реакцию на обычную и весьма распространенную жизненную неудачу? Она вышла замуж? Обидно, не спорю. Вышла замуж за твоего старого друга? Обидно вдвойне. Но разве ты сдался? Разве ты послал себе пулю в лоб, спился, хотя бы перестал ходить на работу? Вот так и я боролся со своими неудачами. Все ведь проходит. Не до конца, говоришь, проходит? А и не надо, чтобы до конца! В моей жизни бывало и похлеще. Слушай. Я познакомился с той женщиной в Лондоне, относительно недавно. Весной шестьдесят девятого, четырнадцать лет назад, считаю недавно. Ее звали Эльза Брайт и она была то ли энглизированная немка, то ли онемеченная англичанка, - это неважно. Она писала плохие стихи, у нее были большие, грустные и синие как глубокое море глаза и она была младше меня на целых тридцать лет. И я - степенный, семейный человек, разменявший той весной шестой десяток - влюбился в Эльзу как малое дитя. Смешно, не правда ли? В это трудно поверить, но я говорю чистую правду. И что самое невероятное - она ответила мне такой пылкой взаимностью, что я, старый какаду, ни на миг не усомнился в ее искренности. Уж не знаю, чем я ее пленил - азиатским акцентом, романтической сединой или яростной речью на утреннем заседании Пен-Клуба, но она позволила себе раскрепоститься. Может я был для нее всего лишь диковинной игрушкой, очередным острым ощущением, но и в таком случае у нее хватало такта для того, чтобы не развеять ощущение счастья, которое целиком овладело мною. И я, старый пень, влюбился в эту... эту нимфоманку. Тот месяц я провел как во сне. Подумать только энглизированная немка Эльза Брайт, любила меня на всех языках мира. Но месяц быстро пролетел, счастье... счастье, увы, улетучилось, волшебный замок рухнул, моя творческая командировка подошла к концу. Одному только богу, богу и мне, известно, как близок был я, старая перечница, к тому, чтобы остаться в Англии, бросить здесь все-все решительно - и жениться там на Эльзе. Жениться и никогда не вернуться к старому. Но... Но разум взял верх над эмоциями, и вот - я здесь, среди вас. Мне было плохо, дружище, ай, как мне было нехорошо. Нехорошо и стыдно. Плохо как... Как натощак забредшему в собственную молодость никчемному старикашке. Но я победил себя и мы с тобой сейчас разговариваем - вернее, разговариваю я, а ты вынужден меня выслушивать - в моем кабинете. Разве это не замечательно? И не говори мне, бога ради, что моя любовь, любовь старого какаду, была слишком противоестественна и тебе пришлось хуже меня. Не говори! Не придумали еще таких весов на которых можно взвешивать человеческую боль, боль утраты и разочарования. Мы не переписываемся. Не могу. Так что ж? Ты - писатель? Тебе плохо? Отлично. Докажи себе и другим, что ты чем-то отличаешься от растревоженного самца. Стисни зубы, перетерпи плохие времена, наступит же и утро когда-нибудь. Все еще будет - литература, музыка, огонь в камине, дружба, красота иных женщин. И работай, работай как вол, не теряй время попусту - не вернешь. Не мечтай о скором успехе, доверься больше суду потомков, а не современников. Помни: недоверие близких и слепота дураков не должны быть в помеху. Вспомнил отчего-то Илью... Эренбург был моим другом, я как-то рассказывал тебе о нем... Смешно. Будто я уговариваю тебя заняться моим взбалмошным ремеслом. А я просто стараюсь убедить тебя в том, что дорогу осилит идущий. Нет, друг мой. Твое дело не перо, а портфель, твои знаки отличия - не членство в Пен-Клубе, а мандаты и пропуска, твое оружие - не печатная строка, а специальные службы, действующие во благо нашего народа. Так задумано нами и уже поздно отрекаться от затеянного. Хотя, признаюсь тебе как соратнику, - иногда меня все же одолевают сомнения, мучает вопрос: верна ли моя последняя ставка, ставка на тебя? Не введут ли тебя в соблазн ложные солнца с их притягательными лучами, ты ведь человек и ничто человеческое тебе не чуждо. Но я уже слишком стар, и не мне менять коней на переправе. Я дал тебе слово и не нарушу его, но заклинаю тебя всем что тебе дорого, заклинаю святой памятью отца твоего и жизнью матери твоей - остерегайся дьявола с лицом Эльзы Брайт, не подведи народ, себя и меня. И как бы тебе не стало трудно, помни - дорогу осилит идущий. Помни, страх смерти - самый бесплодный страх из всех возможных страхов. Я боюсь попасть в темницу, потому что ведь я могу и не попасть в нее, а смерть моя... Она все равно рано или поздно меня найдет. О боже, единственное о чем я мечтаю по-настоящему, - это о времени, когда наконец будет достигнуто гармоническое единство между интересами свободной личности и интересами коллектива. Впрочем, мы с тобой беседовали о литературе, а не о смысле нашей жизни. Кстати, знаешь как настоящая фамилия великого Оруэлла? Блэйр...