Анатомия рассеянной души. Древо познания - Хосе Ортега-и-Гассет

— Вот лицемер! Просто ты не любишь маму.

— Ну, конечно. В нашем доме должна быть иная температура, чем на улице; а теща представляла бы из себя постоянный приток холодного воздуха. Пусть не будет никого, ни из твоей семьи, ни из моей.

— Бедная мама! Хорошего же ты об ней мнения! — смеясь сказала Лулу.

— Да, нет же! Просто у нас с ней разные представления о вещах: она думает, что нужно жить для других, а я нет.

Поколебавшись немного, Лулу сговорилась с своей старой приятельницей Венансией и переселила ее к себе. Это была преданная старушка, любившая и Лулу, и Андреса.

— Если вас будут спрашивать обо мне, — предупреждал ее Андрес, — всегда говорите, что меня нет дома.

— Хорошо, сеньорито[340].

Андрес чувствовал себя хорошо и надеялся, что новая работа пойдет успешно. Большая светлая, залитая солнцем комната, с книгами, бумагами, невольно располагала к работе. Он уже не чувствовал себя загнанным зверем, каким был всегда. По утрам он принимал ванну и потом садился за перевод.

Лулу приходила из магазина, и Венансия подавала им обед.

— Пообедайте с нами, — говорил Андрес.

— Нет, нет.

Старуху невозможно было убедить, чтобы она села за стол с хозяевами.

После обеда Андрес провожал Лулу в магазин и возвращался домой работать. Несколько раз он говорил Лулу, что заработка его достаточно на их жизнь, и упрашивал ее оставить магазин, но она не соглашалась.

— Разве можно знать, что случится? — говорила Лулу. — Надо подождать, надо быть готовым ко всякой случайности.

Даже и по вечерам Лулу иногда выражала желание пошить на машинке, но Андрес не позволял ей.

Андрес с каждым днем все больше восхищался своей женой, своей новой жизнью, и своим домом… Его удивляло, как это он не замечал раньше аккуратности и экономности Лулу.

С каждым днем он работал все с большим удовольствием. Огромная комната создавала впечатление, будто он живет не в доме с несколькими квартирами, наполненными чужими и надоедливыми людьми, а где-то далеко, в деревне, в уединенной местности. Андрес работал спокойно, с большой усидчивостью и тщательностью. В редакции ему дали несколько новейших научных словарей, и Итурриос подарил ему два или три иностранных, которые были ему очень полезны.

Через несколько времени он стал делать не только переводы, но и писал оригинальные статьи, преимущественно рефераты о работах иностранных ученых. Часто вспоминал он слова Фермина Ибарры о легкости открытий, без усилий вытекающих из предшествовавших фактов. Почему в Испании нет исследователей, если исследование для своей плодотворности требует только того, чтобы человек посвятил себя ему?

Несомненно, отсутствие лабораторий и конструкторских бюро лишало возможности следовать за развитием какой-нибудь отрасли науки; кроме того, слишком много было солнца, невежества и, в особенности покровительства Его Святейшества Папы, очень полезного для души, но пагубного для науки и промышленности.

Эти мысли, которые еще недавно, вызывали в нем злобу и негодование, теперь уже не угнетали его.

Андрес чувствовал себя так хорошо, что иногда ему становилось даже страшно. Возможно ли, чтобы такая спокойная жизнь продолжалась долго? Неужели после многих попыток, он достиг не только сносного, но и приятного и разумного существования? Пессимизм его внушал ему мысль, что такое спокойствие не может быть длительным.

— В любой день случится что-нибудь, — думал он, — и это прекрасное равновесие будет нарушено.

Много раз он представлял себе, что в его жизни где-то есть окно, раскрытое над пропастью. Когда он приближался к нему, душу его охватывал ужас, и голова кружилась. В любую минуту, по любой причине, пропасть эта снова разверзнется у его ног.

Все посторонние представлялись Андресу врагами; и, действительно, теща, Нини, ее муж, соседи, дворничиха — все смотрели на счастье новобрачных как на личную обиду.

— Не обращай внимания на то, что тебе говорят, — предупреждал Андрес жену. — То, что мы живем так тихо и мирно — оскорбление для людей, живущих в постоянной трагедии ревности, зависти и всякого вздора. Помни, что они рады были бы отравить нас.

— Буду помнить, — говорила Лулу, смеявшаяся над торжественными предупреждениями мужа.

По воскресеньям Нини иногда приглашала Лулу в театр, на дневное представление.

— А Андрес не пойдет? — спрашивала Нини.

— Нет. Он работает.

— Твой муж — настоящий еж.

— Ну и хорошо, оставьте его в покое.

По возвращении, Лулу рассказывала мужу о том, что видела. Андрес высказывал какие-нибудь философские замечания, смешившие Лулу, потом они ужинали, а после ужина, некоторое время гуляли.

Летом они почти каждый день выходили в сумерки погулять. По окончании работы, Андрес отправлялся за Лулу в магазин; они оставляли там мастерицу, и уходили гулять на Каналильо или на лужайку Аманиэля. Иногда они заходили в кино, и Андресу доставляли большое удовольствие замечания Лулу, отличавшиеся чисто мадридским изящным и легким остроумием, не похожим на грубые и пошлые выходки специалистов в этом жанре.

Лулу постоянно изумляла Андреса; например, он никогда не мог бы предположить, чтобы эта девушка, такая с виду бойкая и разбитная, в интимной жизни оказалась настолько робкой и застенчивой. Она же имела о муже самое фантастическое представление и считала его каким-то чудом.

Однажды поздно вечером, когда они возвращались с прогулки по Каналильо, им встретились в темном переулке, у заброшенного кладбища, двое подозрительного вида мужчин. Было уже темно, покосившийся фонарь, прибитый к забору кладбища, еле освещал черную от угольной пыли дорогу, тянувшуюся между двумя заборами. Один из мужчин довольно дерзким тоном попросил у Андреса милостыню. Андрес ответил, что у него нет с собой денег, и вынул из кармана ключ, блеснувший, как дуло револьвера. Мужчины не решились напасть на них, и Андрес и Лулу без всяких приключений дошли до улицы Сан Бернардо.

— Ты испугалась, Лулу, — спросил Андрес.

— Да, только немножко. Ведь, я была с тобой!

«Вот мираж! — подумал Андрес. — Моя жена воображает, что я Геркулес».

Все знакомые Лулу и Андреса поражались гармонии, царившей в их семейной жизни.

— Мы и в самом деле полюбили друг друга, — говорил Андрес. — Это оттого, что нам не было никакого смысла лгать.

Прошло много месяцев, а мир новобрачной четы не нарушался.

Андрес стал неузнаваем. От правильного образа жизни и оттого, что ему уже не нужно было ходить по жаре, подниматься по лестницам, видеть горе и нищету, душа его стала проникаться спокойствием и умиротворением. Выражаясь философски, он определил бы совокупность ощущений своего тела в данный момент как пассивность, спокойствие, кротость. Физическое здоровье и бодрость привели его к тому состоянию совершенства и умственной уравновешенности, которое греческие эпикурейцы и стоики называли атараксией[341] — раем неверующих. Это безмятежное состояние придавало большую ясность и методичность его работе. Научные обозрения, которые он писал для медицинского журнала, имели большой успех. Издатель поощрял его работать и дальше в этом направлении. Он уже не давал ему переводов, а требовал оригинальных статей для каждого номера.

Между Андресом и Лулу никогда не происходило ни малейшей ссоры, они прекрасно ладили друг с другом. Только в вопросах гигиены и питания, Лулу не особенно считалась с мнением мужа.

— Послушай, не ешь столько салата, — говорил он.

— Почему? Если мне хочется?

— Тебе вредно есть кислое; у тебя такой же артрит, как и у меня.

— Ах, глупости!

— Нет, это не глупости.

Андрес все заработанные деньги отдавал жене.

— Мне не покупай ничего, — говорил он.

— Но, ведь, тебе нужно…

— Нет, мне ничего не нужно. Если хочешь купить что-нибудь, покупай для себя или для дома.

Лулу продолжала ходить в свой магазин, иногда в мантилье, иногда в простенькой шляпке. После выхода замуж, она похорошела и поздоровела, больше бывала на свежем воздухе, и цвет лица ее стал свежее. Насмешливое выражение совершенно исчезло с ее лица, и оно стало кротким и приветливым. Много раз Андрес с балкона видел, как какой-нибудь франт или старичок доходили до их дома, провожая Лулу.

— Смотри, Лулу, — говорил он, — за тобой начинают бегать.

— Неужели?

— Да. Ты становишься очень красивой. Я начну ревновать.

— Как же, как же! Ты чересчур уверен в моей любви, — возражала она. — Когда я сижу в магазине, я все время думаю: что-то он делает?

— Брось магазин.

— Нет, нет. А если у нас будет ребенок? Надо подождать.

Ребенок! Андрес не хотел говорить, ни даже допускать самого легкого намека на этот деликатный вопрос, причинявший ему сильное беспокойство. «Религия и исконная мораль все-таки давят нас, — говорил он себе, — мы не можем окончательно изгнать из себя суеверного человека, в крови которого живет представление о грехе». Много раз, при мысли о будущем, его охватывал ужас, он чувствовал, что страшное окно над пропастью может распахнуться.