Лавка древностей - Чарльз Диккенс

— Да. Я его как себя помню, — последовал ответ. — Мы с ним беседуем все ночи напролет, и думы у нас одни и те же.

Девочка бросила на него недоумевающий взгляд, но он отвернулся, уйдя в свои мысли, а потом начал снова: — Это моя книга — единственная, которую я научился читать. И сколько всего она рассказала мне! Это музыка, я узнаю ее голос среди тысячи других, и поет он всегда по-разному. А если бы ты знала; сколько картин, сколько лиц, сколько видений мелькает передо мной среди раскаленных углей! Огонь все равно что моя память, — я гляжу на него и вижу всю свою жизнь.

Наклонившись к своему новому другу, девочка заметила, как заблестели у него глаза, как оживилось лицо, а он продолжал с легкой усмешкой: — Да! Я еще ребенком ползал здесь и спал здесь. В те времена за ним, за огнем, присматривал мой отец.

— А матери у вас тогда не было? — спросила Нелл.

— Нет, ее давно схоронили. Женщинам трудно в наших местах. Она не вынесла непосильной работы и умерла. Я узнал об этом позднее, от чужих людей, а с тех пор и огонь твердит мне то же самое. Должно быть, так оно и было. Я ему верю.

— Вы здесь и росли? — спросила девочка.

— Да, зиму за зимой, лето за летом. Сначала отец держал меня при себе тайком, а потом об этом узнали и все-таки позволили мне остаться. И огонь — вот этот самый огонь был моей нянькой. Он никогда не угасает — горит и горит.

— Вы любите его?

— Как же мне его не любить! Перед этой печью умер мой отец. Упал у меня на глазах — вот тут, где теперь тлеет зола… И помню, я думал, почему же огонь не поможет ему?

— И с тех пор вы все время при нем?

— Да, с тех пор, как сам стал за ним присматривать. Было время — тяжелое, суровое для меня время, — когда мы с ним расстались, но он не потухал эти годы. Потом я снова пришел сюда, а он по-прежнему гудел и скакал из стороны в сторону, как в те дни, когда у нас с ним были общие игры. Ты, верно, догадываешься, какое у меня выдалось детство. И все-таки, хоть мы с тобой совсем разные, я тоже был ребенком, и когда ты встретилась мне на улице ночью, я вспомнил себя после смерти отца и решил привести вас сюда, к своему старому другу огню. А потом увидел, как ты уснула возле него, и задумался над прошлым. Ложись, тебе надо выспаться. Ложись, бедняжка, ложись.

С этими словами он подвел Нелл к ее грубому ложу, укрыл той же одеждой, которую она увидела на себе проснувшись, снова вернулся на прежнее место и снова замер, как статуя, нарушая свою неподвижность лишь для того, чтобы подбросить угля в топку. Девочка смотрела и смотрела на него, но потом поддалась одолевающей ее дремоте и заснула на куче золы под этими мрачными темными сводами так же сладко, как спят в дворцовых покоях на мягких пуховых перинах.

Когда она снова открыла глаза, проемы под потолком уже посветлели, но в косых лучах солнца, освещающих только верхнюю часть стен, все вокруг казалось еще сумрачнее, чем ночью. Лязг и грохот оглушали по-прежнему, и горны все так же пылали безжалостным огнем, ибо здесь мало что менялось со сменой дня и ночи.

Их новый друг поделил с ними свой скудный завтрак — котелок мутного кофе и ломоть черствого хлеба — и спросил, куда они пойдут дальше. Девочка ответила, что им хотелось бы уйти куда-нибудь, где нет городов и даже больших деревень, и робко спросила у него дорогу в эти места.

— Мне почти не случается бывать за городом, — сказал он, покачивая головой. — Ведь такие, как я, проводят всю свою жизнь перед дверцами горнов и редко вырываются подышать свежим воздухом. Но хорошие, тихие места где-то есть, я знаю.

— А они далеко отсюда?

— Далеко, очень далеко. Да разве деревья и трава могут расти и зеленеть близко от города? Дорога туда идет мимо таких же огней, как наши, и тянется она на много, много миль… Мрачная, черная дорога, тебе страшно будет идти по ней ночью.

— Все равно мы уйдем отсюда! — смело сказала Нелл, видя, что дед с тревогой прислушивается к их разговору.

— Народ в наших местах грубый, путь впереди трудный, безрадостный, он не создан для твоих слабых ножек. Неужели вам нельзя вернуться, дитя мое?

— Нет, нельзя! — воскликнула Нелл, невольно шагнув вперед. — Если вы можете помочь — помогите. Если же нет, не пытайтесь отговаривать меня. Вы не знаете, какая нам грозит опасность и как хорошо мы делаем, что бежим от нее, а если бы знали, то не решились бы удерживать нас.

— Не буду, не буду, боже меня избави! — сказал их странный покровитель, глядя то на нее, то на старика, который стоял, понуря голову и не поднимая глаз от земли. — Я объясню тебе дорогу, как сумею, а больше, увы, ничем не могу вам помочь.

Он начал рассказывать, как им выбраться из города, как идти дальше, и пустился в такие подробные объяснения, что девочка горячо прошептала: «Да благословит вас бог», — и поспешила оставить его.

Но не успели они дойти до угла, как он догнал их и сунул ей что-то в руку. Это были две стертые, закопченные монеты, по пенсу каждая. И кто знает, может быть, на взгляд ангелов они блестели так же ярко, как те драгоценные дары, о которых горделиво повествуют эпитафии на могилах!

На углу они расстались. Девочка взяла за руку своего бесценного питомца и повела его за собой, уводя от позора и преступления, а кочегар вернулся назад читать новые повести в огне, который стал теперь ему еще дороже, после того как эти нежданные гости провели возле него одну короткую ночь.

Глава XLV

За время своих странствий старик и девочка еще никогда так не тосковали по свежему воздуху, никогда так не стремились, не рвались на волю, на простор открытых лугов и полей, как теперь. Даже в то памятное утро, когда, покинув свой старый дом, они оставили в нем немые, бесчувственные, но любимые вещи и вышли в незнакомый мир, полагаясь только на его милость, — даже и в тот день их не тянуло в безмолвие лесов, холмов и полей так, как теперь, когда шум, грязь и смрад большого промышленного города, полного чахлой нужды и голодного отчаяния, преграждали им путь на каждом шагу и отнимали последнюю надежду на спасение.

«Он сказал: два дня и две ночи, — думала девочка. — Два дня и две ночи идти нам этими страшными местами! Ах! Если они останутся позади и мы выйдем отсюда живыми только для того, чтобы упасть на землю и умереть, как я буду благодарна господу за его милосердие!» Подбадривая себя такими мыслями и неясной надеждой, что они доберутся туда, где есть реки и горы, и, свободные от тех ужасов, которые заставили их скрыться бегством, будут жить среди простого, бедного люда, снискивая пропитание работой на фермах, Нелл призвала на помощь все свои силы и смело преодолевала этот нелегкий путь. А в кошельке у нее лежали только две монеты — подарок бедняка кочегара, и полагаться она могла только на собственное мужество и на чувство чести и собственной правоты.

— Сегодня мы пойдем потихоньку, дедушка, — сказала она, с трудом шагая по улице. — У меня болят ноги и ломота во всем теле после вчерашнего дождя. Наш друг, верно, этого и боялся, когда предупреждал нас, что идти придется долго.

— Он показал нам самую трудную дорогу, — жалобно простонал старик. — Неужели она единственная? Поищем лучше какую-нибудь другую!

— Эта дорога приведет нас туда, — твердо сказала девочка, — где можно будет жить спокойно, не боясь никаких искушений. Мы с тобой не свернем с нее, даже если она будет все страшнее и страшнее… Ведь правда, дедушка, правда?

— Правда, — ответил старик, но во взгляде его и в голосе не чувствовалось уверенности. — Ну что ж, идем, Нелл, идем.

Девочка старалась не показывать деду, с каким трудом она двигается, а между тем мучительная боль сковывала ей все тело, увеличиваясь с каждым шагом. Старик не слышал от нее ни слова жалобы, не мог подметить ни одного взгляда, который говорил бы о страданиях, и хотя они шли медленно, все же через некоторое время город остался позади, и у них появилась уверенность, что какая-то часть пути была пройдена.

Миновав красные кирпичные дома с клочками огородов, где угольная пыль и дым из фабричных труб темным слоем оседали на вялой листве и на бурьяне, где новые побеги, с трудом пробившись на волю, засыхали и никли под горячим дыханием печей и горнов, которые здесь, среди этой жалкой растительности, казались еще страшнее, еще больше грозили гибелью, чем в самом городе, миновав растянувшееся в длину и словно припавшее к земле предместье, старик и девочка увидели перед собой еще более мрачные места, где не росло ни травинки, где даже весна не могла бы порадовать глаз распустившейся почкой, где зелень виднелась только на поверхности стоячих луж, пересыхающих на солнце вдоль черной дороги.

Шагая все дальше и дальше по этой безрадостной равнине, они чувствовали, как ее темная тень гнетет их, тоской ложась им на душу. По обеим сторонам дороги и до затянутого мглой горизонта фабричные трубы, теснившиеся одна к другой в том удручающем однообразии, которое так пугает нас в тяжелых снах, извергали в небо клубы смрадного дыма, затемняли божий свет и отравляли воздух этих печальных мест. Справа и слева, еле прикрытые сбитыми наспех досками или полусгнившим навесом, какие-то странные машины вертелись и корчились среди куч золы, будто живые существа под пыткой, лязгали цепями, сотрясали землю своими судорогами и время от времени пронзительно вскрикивали, словно не стерпев муки. Кое-где попадались закопченные, вросшие в землю лачуги — без крыш, с выбитыми стеклами, подпертые со всех сторон досками с соседних развалин и все-таки служившие людям жильем. Мужчины, женщины и дети, жалкие, одетые в отрепья, работали около машин, подкидывали уголь в их топки, просили милостыню на дороге или же хмуро озирались по сторонам, стоя на пороге своих жилищ, лишенных даже дверей. А за лачугами снова появлялись машины, не уступавшие яростью дикому зверю, и снова начинался скрежет и вихрь движения, а впереди нескончаемой вереницей высились кирпичные трубы, которые все так же изрыгали черный дым, губя все живое, заслоняя солнце и плотной темной тучей окутывая этот кромешный ад.