Унесенные за горизонт - Раиса Кузнецова

Оно принимало иной раз довольно бурные формы. Она задерживала меня в своем номере, делилась творческими планами, сокрушалась, что мало пишет больших произведений ― романов и повестей, что по характеру своему не может пройти мимо злободневных вопросов, а потому тратит драгоценное время на газетные статьи, которые пишет долго, а живут они так мало. Когда я получала возможность говорить, старалась утешить тем, что многие ее статьи для народа важнее иных пухлых книг, но, само собой, уже сейчас необходимо думать и о фундаментальных работах. Вот тогда-то я впервые услышала от нее о «заветном» ― о желании написать серию романов о Ленине и его семье. Возможно, уже тогда она готовилась и обдумывала замысел.

Увлеченные разговором, часто засиживались допоздна. Мариэтта Сергеевна боялась отпускать меня ночью одну: город освещался плохо ― и настойчиво предлагала переночевать. Отказаться ― значило обидеть, и я укладывалась на черном кожаном диванчике, не смея объяснить ей, как страдает Алексей от моих частых отлучек. Мариэтта Сергеевна иногда забегала ко мне на работу и приглашала немедленно отправиться с ней в «Шарташ». Ей было в то время около пятидесяти пяти лет, и нам, молодым, казалось удивительным, что «в таком возрасте» она столь энергична и легка на подъем. Мариэтта Сергеевна отвергала все мои отговорки занятостью, и я, махнув рукой, составляла компанию.

Разговоры она вела только творческие. Никогда не слышала от нее жалоб на быт, недостаток питания и тому подобное. Разве что обмолвится о сестре, у которой был страх перед едой, если та приготовлена не ею лично. Даже хлебный паек ее сестра выкупала сама.

Уже в январе 1942 года Шагинян сдала еще одну книжку об обороне Москвы ― она вышла в свет под названием «Дневник москвича».

Симпатии Мариэтты Сергеевны ко мне настолько за это время выросли, что однажды она предложила «написать роман вместе». Я засмеялась:

― Зачем вам это? Да и смешно, ваша прославленная, широко известная фамилия будет стоять рядом с моей, скромной и мало кому известной. Если понадобится помощь в сборе материала, я все для вас сделаю, но быть вашим соавтором ― нет! Это слишком почетно, да и вам не нужно.

По моему заказу Алеша написал не документальный, а художественный рассказ, в котором был создан собирательный образ девушек, защищавших Москву от зажигалок, а затем на Урале самоотверженно работавших на оборону. Он очень понравился Мариэтте Сергеевне и сыграл большую роль в жизни Алексея. В ее дневниковой записи от 6-8 января значится: «Утром 8-го прочитала и сдала с рецензией рукопись Мусатова “Москвичка” в Профиздат» (стр. 128 ж. № 4). Узнав, что такой талантливый человек давно ходит «в кандидатах», Шагинян возмутилась и, будучи человеком слова, молниеносно провела Алексея в члены Союза писателей.

Известия с войны, суровые и нерадостные, доходили до нас ежедневно. Скудные сообщения от Совинформбюро оптимизма не прибавляли. Мы ловили каждое слово, пытаясь разгадать спрятанный под ним подлинный смысл, понять, что же происходит на самом деле. И не только мы, москвичи, но и все те, кто никогда в столице не был. И вот 6 декабря 1941 года ― голос Левитана. Вечер был морозный; на площади у репродуктора собралась огромная толпа. Мы с Алешей держались крепко за руки и замирали от счастья. Сообщение о разгроме немцев под Москвой повторили несколько раз, а мы все не отходили, готовые слушать снова и снова...

В Свердловске Алеша вел себя всегда прилично, хотя, что греха таить, иногда выпивал, и немало. Но я уже научилась каким-то седьмым чувством угадывать, когда он собирается учинить драку, и, как правило, успевала увести его домой.

От друзей Алешина жена узнала, что, имея возможность уехать из Куйбышева в Ташкент, он «из-за какой-то женщины» в последний момент выскочил из эшелона. Она стала атаковать его письмами, в которых поносила меня всяческими словами, и требовать немедленного приезда. Что он ей отвечал ― не знаю, но письма становились все настойчивее. Алеша отослал в Ташкент весь полученный в издательстве гонорар и фактически стал жить за мой счет. Наконец, он с ужасом прочел мне ее очередное послание, в котором она угрожала покончить с собой, если он и дальше будет медлить: «Оставлю письмо, где укажу, что причина ― твоя измена».

― Она такая, запросто может выкинуть номер! ― твердил он в отчаянии.

― Но объясни ей, что здесь тебе, наконец, улыбнулось писательское счастье, что тебе покровительствует сама Шагинян. Ты имеешь здесь заказы! Разве ей это не важно? И скажи, что личные вопросы лучше отложить на потом. А главное ― это успокоить ее любыми словами, какими хочешь. Позволяю тебе совсем отречься от меня! Только не уезжай! Начнется твой призыв, и ты немедленно попадешь под мобилизацию[66]. А из Свердловска тебя призовут в военные корреспонденты ― все-таки не на передовую!

― Разве ее убедишь! ― сморщившись, как от зубной боли, сказал Алеша.

Он написал обстоятельный ответ, где привел все аргументы в пользу своего пребывания в Свердловске. Но в начале февраля пришло письмо, в котором категорически был указан срок Алешиного возвращения. Если он опоздает хоть на сутки, Рита грозилась свести счеты с жизнью ровно в тот же день. Алеша был взбешен, всячески проклинал ее, утверждая, что «она знает, что я не люблю ее, и вот цепляется любой ценой».

Но на этот раз отговаривать его не стала ― угрозы звучали вполне убедительно. И риск был слишком велик.

С трудом, используя какие только можно связи, мы достали билет до Ташкента. И в лютый мороз на платформе Свердловского вокзала попрощались. Алеша умолял не забывать его, говорил, что считает своей женой только меня и вернется непременно, как только удастся убедить Риту, что их совместная жизнь дальше невозможна

Рука судьбы

После отъезда Алеши я «загуляла», правда, в самом лучшем смысле. Как только представлялась возможность, ходила в местные театры. Помню, в оперном имени Луначарского меня потрясла Фатьма Мухтарова ― она прекрасно играла и пела в «Самсоне и Далиле». Там же мне посчастливилось увидеть Уланову и многих других знаменитостей из Ленинграда. Пересмотрела почти все оперетты в музыкальном театре и несколько спектаклей в драматическом, постановки которого, правда, особенным блеском не отличались. В филармонии слушала Седьмую, «Ленинградскую», симфонию. Говорили, что в Свердловске ее исполнили раньше, чем в других городах, потому что здесь жили сын Максим и, кажется, мать Шостаковича.

Я даже сама занялась режиссурой ― вспомнила участие в самодеятельности под руководством Сафонова, имя которого теперь носит филиал Малого на Ордынке. Все вечера я проводила в подшефном госпитале, где ставила спектакль по пьесе Е.Пермяка, которую он написал специально для этой цели.