Учебник рисования - Максим Кантор

— Шмайссер — тоже есть русское оружие?

— Ну автомат такой.

— Ah, so.

— Цукерброт, блокгауз, гауптвахта, лагерь, блокпост, юнкер.

— Это уже двадцать два!

— Их тысячи! Десятки тысяч! Этимология некоторых слов поразительна! Вот, допустим, слово «изба». Вы знаете, что такое изба, герр Клауке?

— Это маленький деревянный русский дом.

— Да, но название у него немецкое! Русскому мужику немецкие строители показывали на здание и объясняли: das ist Bau! Это есть дом! Вот из этого «ист бау» и вышла русская изба. Повторить мужик, конечно, не мог и переиначил по-своему.

— Немецкий очень трудный язык для славян.

— Но ведь я почти научился, герр Клауке!

— Вы, Борис, интеллектуал.

— Только труд, Питер, труд, которого в России не знают. Лень, вольница, произвол — но не культура труда.

— Ah, ja

— Я не сказал главного, герр Клауке. Вы знаете, что в русском языке никогда не было слова «любовь»? Оно появилось только от немецкого Liebe!

— А что говорили раньше?

— Говорили: жалею. Вместо «люблю» говорили «жалею».

— Мне жаль вас, Боря, — сказала Голда Стерн.

Роза Кранц шевельнула красной ногой, но не сказала ничего.

— Ah, so. — Клауке несколько обалдел. Такого от России он не ожидал. Ему стало жалко эту страну, и он спросил себя, значит ли это, что он ее любит. В каком-то смысле да, подумал он.

Борис, довольный последней репликой, огляделся. Вечер, бесспорно, удался, все получилось так, как и должно получаться в интеллигентных профессорских домах, у образованных людей среднего класса, знающих западную культуру и обиход. Без лишней роскоши, да и не можем мы себе этого позволить, но аккуратно, достойно, интересные гости, хорошая закуска. Получилось. Когда Клауке принимал их у себя в Геттингене, было нисколько не лучше. Ну, конечно, такой ветчины здесь не достанешь, но в целом стол хорош. Ирина — молодец.

— Положить вам холодец, герр профессор? — спросила тем временем Ирина и наплюхала Клауке в тарелку заливного мяса и хрену сверху положила.

— И непременно шабли, — сказал Борис и звякнул бутылкой.

— Я вот вам еще пельменей положу, герр профессор. Наши, сибирские.

Сергей Ильич Татарников, щурясь поверх дыма папиросы, обратился к Кузину:

— А вы знаете, откуда взялось слово «пельмени»? Русские китобои на Командорах кормили пельменями американцев, а те облизывались и кричали: «Full menu!». Еще бы — бульон, мясо, хлеб, и это все разом — конечно, полное меню! Повторить за американцами русские китобои не могли — и их дикарское произношение — «пельмени» вместо «фул менью» — так и прилипло к продукту.

— То есть даже исконные русские блюда называются по-европейски? — Борис привстал.

— Именно!

— Поразительно!

— Именно что поразительно!

— То есть, иными словами, самые ключевые, базовые понятия русского языка взяты с Запада!

— Удивительно, а?

— Интересно, есть ли русское слово, которое было бы русским? Казалось бы, что может быть более русским, чем название традиционного русского блюда? И на тебе! Что выходит на поверку? Что же остается славянофилам?

— Действительно, что? Кое-какие пельмени, возможно, останутся.

— Но это ведь будут уже не те пельмени, не те!

— Да бросьте вы дурака валять! Не русское это блюдо — пельмени! Китайское!

— Как — китайское?!

— Китайское, не сердитесь, пожалуйста, безграмотный вы человек.

Татарников долго сдерживался, теперь его было не остановить. Он поймал безумный взгляд Ирины Кузиной, взгляд-мольбу. Ведь не хотели тебя звать, кричал этот взгляд, но позвали, напоили, так помолчи, не пугай гостя. Татарников встретил этот отчаянный взгляд холодным прищуром водянистых глаз, ему безразлична была судьба Кузиных, их отношения с Клауке. Да и Клауке ему был безразличен.

— А знаете, герр профессор, почему Азовское море называется Азовским?

— Почему? — Клауке заинтересовался.

— Потому что, когда Екатерине доложили про море, она сказала: «А, зоу». Она ведь была немка. Оттуда все и пошло.

Клауке не знал, верить или нет, и посмотрел на Бориса. Тот, в свою очередь, не спускал глаз с Татарникова. В отличие от Ирины, чей взгляд умолял, Борис смотрел с тяжелой ненавистью.

— Или, например, слово «гербарий». Есть версия, что происходит оно от латинского «herba», то есть «трава». На самом деле в основе лежит «герр барин», так крепостные девки обращались к помещику, чаще всего немцу, выгонявшему их на сенокос.

Теперь уже все смотрели на Татарникова возмущенно: и замредактора «Европейского вестника» Дима Кротов, и Роза Кранц, и Голда Стерн. Поднял брови и отец Николай: ну что ты творишь, Сереженька! Борис Кириллович оглядывался в поисках подмоги. Не пришла, хоть и обещала, Люся Свистоплясова, она бы нашлась, как осадить пьяного хама, она это умела. Ирина же Кузина чувствовала лишь бессилие и обиду. Вчера ее муж Борис, походив по кабинету, остановился и сказал очень твердо: «Я принял жесткое решение позвать Татарникова. Да, он пьяница, но существует приоритет человеческих отношений. Считаю, надо позвать». «Тебе решать», — сказала она тогда. «Кроме всего прочего, я собираюсь обратиться к нему за переводом доклада». — «Одно с другим не связано». — «И тем не менее». Теперь они пожинали плоды этого решения. Ах, не звать бы его вовсе, этого неряшливого, невоспитанного человека. Я не могу про себя сказать, что нетерпима к людям. Мне, в сущности, все равно, что в мой дом пришла эта женщина, думала Ирина Кузина. Наверное, она полагает, что сделала мне больно, а мне ее присутствие безразлично. Я знаю, что если бы было что-то серьезное, Борис никогда бы ее не позвал. Пусть сидит, пусть. В этих вульгарных чулках. Пусть сидит и смотрит по сторонам, и видит, как мы живем, и видит, что Борис никогда не оставит свой дом. Он ее и позвал затем, чтобы показать, как дорог ему этот дом, как дорога семья. Пусть сидит в своих красных чулках, развратная дрянь. Мне безразлично. Я сейчас улыбнусь ей и скажу комплимент. Я скажу, чтобы она приходила к нам почаще. А этот Татарников невыносим.

— И что поразительно, — не унимался Татарников, — это то, что Россия, заимствуя у Германии слова с формообразующей, строительной, так сказать, коннотацией, брала от Франции слова, связанные с чувственной стороной жизни, с удовольствиями.

— Ah, so.

— Судите сами: гондон, адюльтер, минет. Всех этих слов на русском нет.

— Правда.

— Интересна этимология слова «жопа». Происходит оно от французского «faux pas», то есть «ложный шаг». В России это «фо па» традиционно употребляли в смысле «обмишуриться», «совершить оплошность», «попасть впросак» — иными словами: оказаться в жопе.

Тут и тугодум Клауке догадался, что над ним смеются. Он улыбнулся интеллигентной европейской улыбкой. Не насмешливая, но, напротив, извиняющая, она обычно обезоруживала агрессивного собеседника. Не стоит труда надо мной смеяться, говорила эта улыбка, я и сам над собой охотно посмеюсь, хотите?

Он улыбнулся еще шире, еще лучше и проще, и сказал:

— Вы, вижу, патриот?

Татарников замешкался с ответом.

— Ну какой я патриот, — сказал он, — ну чего я патриот, чего бы это? Вероятно, я патриот своего Севастопольского бульвара, герр Клауке. Есть такая улица в Москве, в Чертанове. Есть и в Париже, вы, верно, знаете, бульвар Себастопль? Пожалуй, коннотации у этих названий разные. Вот Севастопольского бульвара я, пожалуй что, патриот. Хотя тоже вряд ли. Мерзкая улица. — Татарников подумал. — Гнусное место. Нет, в самом деле, место нехорошее, какой, к чертям, патриотизм. Но, что правда хорошо — это подземный переход с разными торговыми точками. Зоя, жена моя, сетует, что я слишком часто хожу туда — покупать «Гжелку». Знаете, что такое «Гжелка»? Это водка такая. У слова «Гжелка», — он серьезно смотрел на Клауке, и тот столь же серьезно стал смотреть на Татарникова, — у слова «Гжелка» нет европейских корней. Я патриот подземного перехода на Севастопольском бульваре, герр Клауке. Не бывали?

Гости облегченно рассмеялись. В конце концов все кончилось неплохо. Клауке хихикал и просил написать слово «Гжелка» на бумаге. Кузин подсел к Татарникову с рюмкой шабли.

— Не хотите ли, Сергей?

— Я лучше водочки.

Глядя в глаза Татарникову, Борис Кириллович простил и чокнулся. Обошлось.

И он меня простил, — сказал Татарников Рихтеру. — Борис Кузин великодушнее Сципиона Африканского. Мы помирились. А дальше, как обычно: шабли, холодец, убеждения. А потом пришли главные.

— Какие-такие главные, — спросила Татьяна Ивановна, — которые за холодец платят?

— Можно сказать и так. Басманов и Луговой.

— А это кто такие? — спросил Соломон Моисеевич рассеянно.

— Басманов и Луговой пришли к Кузину? — ахнул Павел. — Зачем?