Проконсул Кавказа (Генерал Ермолов) - Олег Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Из-за неправильной музыки, ваше величество, – заметил Ермолов.
– Приказываю, – не слушая его, продолжал Александр, – арестовать и препроводить на гауптвахту батальонного и полкового командиров.
Ермолов нахмурил густые брови и твердо возразил:
– Государь! Полковники сии – отличнейшие офицеры. Уважьте службу их, а особливо не посылайте их на иностранную гауптвахту. У вас есть на то Сибирь, крепость!
– Исполняйте долг свой! – почти закричал Александр, теряя привычное самообладание.
Девятнадцатилетний великий князь Николай Павлович, округлив глаза, гневно добавил:
– Возмутительное непочтение к особе его величества!..
Ермолов молча поклонился и решил не арестовывать заслуженных воинов, надеясь, что случай забудется. А если бы император проверил выполнение приказа, у Алексея Петровича уже был готов ответ, что оба полковника повели гренадер в селения и их нет в Париже.
Вечером Ермолов был в театре, где давали оперу Моцарта «Волшебная флейта», которую он не имел случая слушать в Петербурге. Он восхищался аллегро в исполнении Папагено, который чрезвычайно забавлял всех своими колокольчиками и дудочками. Только некоторые монологи показались ему скучными – например, разговор жреца с Тамино или речи самого царя Басов, волшебника Карастро. Зато гений Моцарта околдовывал. «Музыка эта стара, но, видно, хорошее не старится…» – думал Ермолов, когда кто-то осторожно тронул его за плечо. Это был перепуганный донельзя адъютант начальника главного штаба князя Волконского.
Оказалось, что к вечеру государь спросил у Волконского, арестованы ли полковники, и так как их на гауптвахте не оказалось, то он раскричался на начальника штаба и стращал его самого услать в такое место, которого князь не найдет на всех своих картах. Адъютант Христом Богом умолял Ермолова расписаться в получении записки Волконского. Алексей Петрович принужден был выйти в фойе и там поставил свою подпись.
На другой день Ермолов отправился к царю и снова пробовал просить его, но получил отказ и принужден был унизить русских офицеров, отправив их на иностранную гауптвахту. Выходя из Елисейского дворца, он встретил великого князя Николая Павловича, остановил его и, отвечая на вчерашнюю реплику, резко заметил:
– Я имел несчастье подвергнуться гневу его величества. Государь властен посадить нас в крепость, сослать в Сибирь, но он не должен ронять храбрую армию русскую в глазах чужеземцев. Гренадеры пришли сюда не для парадов, но для спасения Отечества и Европы!.. Таковыми поступками нельзя приобрести привязанности армии.
– Вы служите государю и не имеете права обсуждать его действия! – возмутился великий князь.
Но Ермолов оборвал его:
– Разве, ваше высочество, вы полагаете, что русские военные служат государю, а не Родине? Вы еще достаточно молоды, чтобы учиться, и недостаточно стары, чтобы учить других…
Великий князь по молодости не нашелся что ответить. Но надо полагать, слова эти глубоко запали в душу Николая Павловича и положили начало тому недоверию, которое так сильно отразилось на судьбе Ермолова после восстания декабристов в 1825 году.
Смелые слова Ермолова были доведены до Александра 1, и царь приказал перевести арестованных полковников с гауптвахты в специальную комнату, подготовленную в Елисейском дворце.
7
Граф Аракчеев остро, по-бабьи ревновал государя ко всем и каждому, но в последнее время предметом его особенной заботы стал Ермолов. Этого строптивого генерала, силача и кумира солдат, Алексей Андреевич теперь побаивался и в глаза ему откровенно льстил. Это он сказал Ермолову: «Быть вам военным министром» – и впоследствии делал все, чтобы предотвратить его возможное назначение. Да эта задача и не представлялась слишком сложной, потому что император Александр к той поре остыл и стал равнодушен к внутренним делам страны, вполне доверяясь неизменному своему любимцу графу Алексею Андреевичу. Нужно было только провести линию с необходимым тактом и тонкостью. После войны 1812 года государь рассматривал себя как орудие Всевышнего Промысла, и в его характере все более начинали возобладать черты мистицизма, необычайного упорства и раздражительности в отстаивании своих мнений и желаний.
Заручившись полной поддержкой влиятельного Петра Михайловича Волконского, Аракчеев только искал случая, чтобы поговорить с государем об этом деликатном предмете. Случай такой представился, после того как в ноябре 1815 года Ермолов, сдав командование гренадерским корпусом генералу Паскевичу, уехал в отпуск к родителям в Орел.
Как-то перед ужином государь беседовал с Аракчеевым в небольшом, украшенном оружием и рисунками на военную тему кабинете дворца великого князя Константина Павловича. Он только что вернулся с Венского конгресса, исправив там карту Европы, приведенную в беспорядок революцией, и распределив вознаграждения среди держав, которые участвовали в борьбе с Наполеоном. Теперь Александр I остановился в Варшаве – столице нового Царства Польского, вошедшего в границы Российской империи и управляемого Константином.
Разговор шел о порядках в армии.
– Этого терпеть долее нельзя! – страстно говорил граф Алексей Андреевич. – Государь! Офицеры, особливо в гвардии, почти сплошь развращены заграницей, а всего более – Францией. Они поступали в германские университеты, добивались там докторских степеней и заражались возмутительным духом вольномыслия…
Александр I, кротко поглядев на временщика, ответил:
– Ты же знаешь, друг мой, я сам разделял и поддерживал их иллюзии. Не мне их судить…
Внутренне поморщившись, как от изжоги, Аракчеев придал своему крупному, почти прямоугольному лицу плаксивое выражение, словно желал превзойти императора в искусстве притворства.
– Дисциплина упала. Офицеры за границей позволяли себе ходить во фраках и даже выезжали в таком виде на учения. Только накидывали сверху шинель и надевали форменную шляпу… Как нужен сейчас деятельный и осмотрительный военный министр!
Император поискал глазами икону и, не найдя, опустил голову, явив Аракчееву плешь на темени, перекрестился и сказал:
– Пожар Москвы осветил мою душу и согрел сердце верою. Мирское просвещение надобно сделать христианским и руководствоваться сим во всех помыслах.
– Одобренные вашим величеством программы военных поселений, – подхватил Аракчеев, – первый шаг к сей цели в армии. Следует идти далее…
Несносно кичливый и мелкозлопамятный Аракчеев уже слышал насмешки Ермолова, откровенно возмущавшегося попыткой ввести для поселенцев двойное рабство – государственных крепостных и солдат.
– Кого же ты предлагаешь? – Александр I кротко поглядел на своего любимца.
– Я могу указать вашему величеству на двух генералов, кои способны занять это место.
– Говори же, – думая о чем-то своем, разрешил император.
– Государь! Это граф Воронцов и Ермолов. Назначению первого, имеющего большие связи и богатства, всегда любезного и приятного в обществе, возрадовались бы все. Но ваше величество вскоре бы усмотрели в нем недостаток энергии и бережливости, какие в настоящее время необходимы. Назначение Ермолова было бы для многих весьма неприятно. Он начнет с того, что перегрызется со всеми. Но его деятельность, ум, твердость характера, бескорыстие и бережливость вполне впоследствии себя бы оправдали…
– Так готовь бумагу о назначении Ермолова, – немного помедлив, сказал Александр.
– Так, государь! – согласился Аракчеев. – Только есть препятствие…
– Какое? – искренне заинтересовался Александр I.
Выкатив свои холодные, словно незрячие глаза, граф Алексей Андреевич пояснил:
– Сам Алексей Петрович этого никак не хочет. Беру в свидетели почтеннейшего князя Волконского. Ермолов желает прославить имя ваше на Кавказе, где он служил еще в юности…
22 апреля 1816 года, остановившись на обратном пути из Орла в Смоленске, у брата Александра Каховского, Ермолов с крайним удивлением узнал из газет о своем назначении начальником в Грузию.
В Петербурге Александр I сказал ему:
– Я никак не думал, что такое назначение будет желательно тебе… Но графу Алексею Андреевичу и князю Петру Михайловичу я должен верить…
Часть четвертая
… Когда, почуя бой кровавый,
На негодующий Кавказ
Подъялся наш орел двуглавый;
Когда на Тереке седом
Впервые грянул битвы гром
И грохот русских барабанов,
И в сече, с дерзостным челом,
Явился пылкий Цицианов;
Тебя я воспою, герой,
О Котляревский, бич Кавказа!
Куда ни мчался ты грозой —
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена…
Ты днесь покинул саблю мести,
Тебя не радует война;
Скучая миром, в язвах чести,
Вкушаешь праздный ты покой
И тишину домашних долов…
