Сумка волшебника - Илья Бражнин

«Мой письменный вьючный мул!» — говорит Марина Цветаева о своём рабочем столе в стихотворении «Стол». Кончает это своё стихотворение Цветаева так:

Так будь же благословен —Лбом, локтем, углом коленИспытанный, — как пилаВ грудь въевшийся край стола.

Та же Марина Цветаева в своей повестн-исследовании «Наталья Гончарова», посвящённой отличнейшей художнице, чьё имя вписано в заглавие цветаевской работы, говорит: «Вся Гончарова в двух словах: дар и труд. Дар труда. Труд дара». Тут же приводятся и слова самой Гончаровой: «Я одно люблю — делать».

Резко и ярко говорит об этом предмете в своих мыслях об искусстве Бальзак: «Приходит труд и зажигает все печи; молчание в одиночестве открывает все свои сокровища; нет ничего невозможного. Экстаз творчества заглушает раздирающие муки рождения».

Известный философ Бюфои имел, очевидно, все основания утверждать, что «гений есть терпение в высочайшей степени». Поистине это так. Терпение, трудолюбие, неиссякаемый трудовой энтузиазм — вот основы всякого достижения в искусстве. Чтобы достичь в искусстве доброго и прекрасного, надо много, безмерно много работать.

В искусстве «много» — это не арифметическое множество, а нечто несравнимо большее, а кроме того, явление качественного порядка. Недаром Жюль Ренар, которого один из французских критиков назвал бесстрашным писателем, начинает свой чудесный «Дневник» словами: «Талант — вопрос количества». Николай Погодин к этому добавляет: «Труд всегда должен идти впереди таланта, ибо талант — это тот же труд, только возведённый в степень».

Но о таланте — несколько позже и особо. Это слишком важно и слишком интересно, чтобы говорить мимоходом.

Чудо таланта

Я не раз говорил — как много нужно для того, чтобы быть писателем, чтобы написать хорошую книгу. Но до сих пор я, кажется, не сказал с достаточной чёткостью и определённостью главного. Нет спору, ум, сердце, знания, умения — все это вещи, нужные для такого многотрудного дела, как писательство. Но среди нужных есть одно — самонужнейшее, без чего, будь ты хоть семи пядей во лбу и обладай хоть самыми расчудеснейшими качествами, жить в искусстве невозможно. Это самонужнейшее — талант.

Заменить талант ничем нельзя, как нельзя скрыть его отсутствие. Впрочем, не так-то легко скрыть и его наличие. Не заметить его трудненько. Он заявляет о себе сразу: с первой строки книги, с первого взгляда на картину, с первой реплики актёра на сцене, а иной раз и ещё раньше этой самой первой реплики. Так, например, случалось всякий раз, когда появлялся на сцене бывшего Александрийского театра Владимир Николаевич Давыдов.

Этого блистательного актёра ч видел на сцене много раз, и всегда повторялось со мной, да и со всеми другими сидевшими в зрительном зале, одно и то же. Появление на сцене этого актёра было подобно удару электрического тока, мгновенно рождавшему в зале маленькую молнию. Давыдов ещё не успевал подать ни одной реплики, он ещё только появлялся в дверях и останавливался, прислонясь к косяку, или делал по сцене всего один шаг — и уже всем становилось хорошо, всем радостно, всех разом осеняло и одаривало присутствие большого и яркого таланта.

Отчего так делалось, никто из присутствовавших на спектаклях с участием Давыдова объяснить толком не мог, и это вполне понятно. Талант — это волшебство, и потому объяснить тут что-нибудь очень трудно. Но и не пытаться объяснить — тоже ведь нельзя. Мы обязаны понимать всё, чтобы уяснить себе природу всякого возникающего перед нашими глазами явления, а уяснив, поставить его себе на службу, овладеть им.

Что же такое талант? Существуют ли точные определения этого странного и чудесного свойства человеческой натуры? Изучены ли все стороны и грани его? Даны ли исчерпывающие характеристики этого феномена? Нет. Ничего такого пока не сделано. Учёные ещё теснятся в робком далеке от этого жгучего солнца нашей личности. Они, очевидно, боятся обжечься. У них нет к тому же ни подходящих измерительных инструментов, ни соответствующей аппаратуры для опытов и умозаключений. Ну что ж. Придётся, по-видимому, на данном этапе обходиться без ответственных показаний и доказаний жрецов точности и обратиться к показаниям самих талантов, чтобы, справившись с их самочувствием и их точками зрения, что-то всё-таки выяснить для себя.

Вероятно, нет и не было в искусстве ни одного мало-мальски крупного и просто мыслящего человека, который не задумывался бы над тем, что такое талант, и который не пытался бы хоть для себя уяснить и определить его природу.

Свидетельств тому можно привести великое множество, и при самом беглом знакомстве с ними поражает разнообразие, если не сказать — разнобой, во взглядах на талант и его природу. Но даже сама эта разница взглядов интересна и поучительна. Попробуем же приглядеться к ней.

Начать эти интереснейшие разноречия мне хочется с Михаила Пришвина, которого я ценю высочайше и люблю за простодушную его мудрость, за кристальную чистоту души, за полнейшую открытость ума, мнений, личности, своей для всех. Говоря даже о своих задушевных потаённостях, он вводит нас в них без малейшей оглядки, с доверчивостью ребёнка, говоря нам при этом всем своим поведением: войди, смотри и бери из того, чем владею, всё, что тебе приглянется, что тебе надобно для хорошей твоей жизни.

Итак, для начала несколько строк из автобиографического романа Михаила Пришвина «Кащеева цепь». Две последние главы этого романа называются «Искусство как поведение» и «Как я стал писателем». В этих главах есть немало добрых мыслей о таланте, и первая из них та, что «талант к чему-нибудь есть общее свойство почти всех людей».

Талантливость Пришвин почитает состоянием, очень естественным для человека. «Как не чувствуешь своего голоса, записанного на пластинку, так сам и своего таланта не чувствуешь. А люди понимают талант как заготовленное от рождения счастье».

Словно иллюстрация к этому, следует отрывок из воспоминаний о раннем детстве: «Мальчишкой, бывало, проснусь раньше, чем следует, и в дырочку алькова смотрю на лицо матери. Она тоже проснулась, но в одиночестве она совсем не такая, какой мы все её знали: странная, смутная, лоб сморщенный, думает до того мучительно, что нет-нет и вздрогнет. Так станет страшно, забудешься, высунешь голову к ней, и она вдруг обрадуется, засияет, совсем будто солнце взошло». Дав эту просто и чудно нарисованную картинку утренней радости маленького детского мира, из которого открывается какая-то особая потайная дверка в мир большой человеческой радости материнства, Пришвин довольно неожиданно и без всяких переходов заключает: «На этих впечатлениях детства я и строю своё поведение в отношении того материала души, который называю талантом».