Андрей Миронов и Я - Татьяна Егорова

Я сначала даже не поняла, о чем она… Посидела, собралась уйти.

– Нет! Таня! Поставьте чайник, пожалуйста… – На языке ее символов это означало – не уходите, мне нужно, чтобы вы были рядом. Я пошла ставить чайник. Приехали Андрей с Темиркановым.

– Вы не знакомы? – спросил Андрей.

– Нет, нет, – хором ответили мы.

– Так познакомься, Юра! Это – моя любимая жена!

Через час «любимая жена» вышла из квартиры на улице Танеевых. Я шла и думала: как странно – мы в книге жизни на одной странице – родители и те умирают друг за другом, как будто сговорились. А Мария Владимировна со своим «Простите!»? Однако она не простой человек – как в ней глубоко сидит чувство вины, о котором я и не подозревала. «Не ладно что-то в датском королевстве!»

Жизнь идет. Давно уже под давлением Марии Владимировны дочь Певуньи из Марии Николаевны превратилась в Марию Андреевну. Нажали на Андрея – удочерил. Растут две Маши – не в любви, а во враждебности. Умер Менакер, и никому не хватает ума их соединить.

Андрей одержим режиссурой – ставит спектакли в театре, играет, записывает диски, поет, болеет, болеет!!! Я снимаюсь у Райзмана в фильме «Время желаний». Андрею Бог послал Алексея Германа. «Мой друг Иван Лапшин», роль Ханина – после всех канотье, песенок в окружении девчушек и цветков – пронзительно-трагическая роль. Нельзя сказать, что он ее сыграл – он просто отдернул занавес своей души.

Опять звонят:

– Здравствуйте, это из Комитета госбезопасности. Надо увидеться.

Соглашаюсь. Назначаю свидание у кинотеатра «Звездный» – рядом с домом. Уже нестрашно. Страшно всегда только в первый раз. На следующий день выглядываю, как Штирлиц, из-за угла – как он там выглядит нонешний кагебешник? Надо же «приготовить» манеру поведения. Кстати, о Штирлице. Говорят, он упал с 18-го этажа, но чудом зацепился за 9-й, наутро чудо распухло и мешало ходить.

Я вырастаю перед оперативником.

– Здрасьте! – Мы идем по проспекту Вернадского. Это уже совсем новое поколение чекистов. Куртка, белая рубашка, галстук, кейс. Не хамское лицо. Говорит:

– Ваши друзья уехали, эмигрировали. Поддерживаете с ними отношения?

– Да. – А то он, думаю, не знает.

– А вы знаете, что они работают на радиостанции «Свобода»?

– Знаю. (Они осели в Париже, а работают в Мюнхене.)

– Они предают родину.

Тут я останавливаюсь и приказным тоном четко говорю:

– Ваши документы! А то, знаете, сколько проходимцев тут околачивается? У меня был один… – Он вынул книжку из грудного кармана и провел перед моим носом. – Нет, – говорю я, доставая бумагу и карандаш, – я должна знать, с кем имею дело. – И переписала все данные.

– Итак, – говорит он, – что делать, чтобы ваши друзья не работали на «Свободе»?

– У меня есть идея. Пошлите меня туда к ним, я их уговорю!

Он задумывается, а я мысленно уже бегаю по Мюнхену и сижу во всех кафе Парижа.

– Я посоветуюсь с начальством и позвоню.

Через некоторое время чекист позвонил, сказал, что доложил начальству – оно думает.

К этому времени мной уже написано 4 пьесы – все удивляются. Ох! Ах! Не может быть! Да это никто не поставит! Здорово! В общем одни восклицания и никаких действий. Тут появляется мой однокурсник, бывший главреж лермонтовского театра в Алма-Ате, читает пьесу под названием «Мой прекрасный Джентльмен!», смотрит на меня:

– Таня, это же комедия, фарс, это для вашего театра! Надо ставить.

И идет с этой пьесой к Чеку. Ходит Иванов к нему два месяца подряд. Чек говорит то «да», то «нет», то «нет», то «да». Наконец я сама решила поставить все точки над «i» и поднялась на 4-й этаж в пыточную.

Вхожу, передо мной в глубине за столом сидит Чек. Справа от меня – рояль и на белой стене портрет Мейерхольда. У Чека счастливое выражение лица – он млеет и листает журнал.

– Здравствуйте, – говорю я.

– Иди сюда… Что ты боишься?

Я подхожу к столу, он, не меняя выражения лица, хватает меня цепкой зверюшечьей лапкой прямо между ног за это самое место и говорит:

– Посмотри, тебя это не возбуждает? – и дрожащей свободной ручкой перелистывает порнографические страницы «Плейбоя».

Я спокойно сообщаю, что меня ни растление, ни порнография и вообще ничто не возбуждает, и продолжаю:

– Вы бы убрали руку, а то мне так стоять неудобно…

Конечно, о пьесе говорить уже не пришлось. Уходя, я взглянула на портрет Мейерхольда с шарфом вокруг шеи и обратилась к нему мысленно:

– Всеволод, и кто только к тебе не примазывается! И как ты на все это равнодушно взираешь? Дал бы ему раз коленом под зад!

Глава 50

МЫ С АНДРЮШЕЙ НА НОВОМ ВИТКЕ ЖИЗНИ

Галоша влюбилась! В артиста театра – Жору. А Жора влюбился в Галошу. Что тут сделалось с Чеком! Его фаворитка, одалиска, наложница. «Сколько я потратил на нее времени и сил! Я сделал ее артисткой, а она оказалась блядью!» Ну, конечно, поменяла лысого рамоли на прекрасного молодого Жору! Как из бранспойта сыпались оскорбления и в адрес Жоры, и в адрес Галоши. Чек беснуется, ведет себя как Фома Опискин, травит их, мучает… Галоша бросает ему в морду роль Раневской, которую репетирует, и вместе с Жорой уходит из театра.

На роль Раневской в «Вишневом саде» вводят молодую, совсем еще неопытную актрису Раю Этуш. Неожиданно для всех на премьере она сверкает своим талантом рядом с такими матерыми артистами, как Миронов и Папанов. Когда Андрей со сцены говорил: «Господи, когда же кончится эта длинная несчастливая жизнь?» – мурашки бегали по коже от того, что это был вопрос самого Андрея, а не Лопахина.

В конце декабря 1984 года состоялось событие – премьера спектакля «Прощай, конферансье!», который поставил Андрей Миронов. Спектакль оказался ярким, искренним с зарядом высокого благородства человеческой души. В режиссерской жизни Андрея это была огромная победа. Шармёр был подавлен успехом «друга». Шармёр понимал, что Андрей вот-вот может стать главрежем театра, а он, Шармёр, останется просто артистом – он не мог этого допустить!

История рассказывает, как Ришелье просил, стоя на коленях у Корнеля, чтобы тот продал ему своего «Сида». Какой мощный двигатель – зависть и тщеславие.

А что творилось с Чеком! Он плакал от бессилия, от злости и дрожал от страха. Опять возникла тема пребывания его на 4-м этаже. Его самолюбие сплошь покрылось язвами: Андрей давно был для него соперником.

Страх и зависть затмили его разум, и, вместо того чтобы за руку с гордостью ввести Андрея в мир режиссуры, он принялся за его уничтожение и тем самым проиграл свою жизнь.

Тяжелый 1985 год. Со своими пьесами я обила пороги всех театров, всех министерств, пытаясь разгадать технику этого «жанра». В дневнике пишу: «Жизнь катастрофически проходит мимо. Депрессии, надрывы, как от них избавиться? Снится каждый день Андрей. Он в больнице. Перенес тяжелейшую операцию. Вчера была у него. 20 лет… 20 лет… Бедный, больной, измученный и еще все впереди. Выгнать бы всех, протереть пол, открыть окна, и пил бы он из моих рук соки да травы. Слава богу, принесла ему трехлитровую банку выжатых своими руками лимонов, апельсинов и грейпфрутов, а у него в холодильнике один компот из сухофруктов, больничный, и плавленый сырок. Принесла ему фиолетовых гиацинтов. Что же это за горе такое, быть привязанной мне к нему уже 20 лет».

В театре надо мной глумятся – уничтожают финансово, морально и делают все, чтобы я вообще сдохла. Летом меня не пустили в туристическую поездку в Париж, объяснив это тем, что у меня нет заложников – детей, мужей, матерей, отцов. Впервые освободили от гастролей в Минске, куда я оказалась тоже невыездной.

В последний день перед отпуском поднимаюсь к директору и очень внятно сообщаю ему:

– Подумайте о моем положении в театре, а я подумаю о вашем пребывании в нем.

Вернулась домой, села за свой овальный стол и написала три письма в КГБ приблизительно такого содержания:

«Директор театра своим поведением давно подрывает авторитет и честь советского народа. На гастролях в Германии, будучи в историческом городе Эрфурте, где встречались Наполеон и Александр, он вывез в машине с декорациями голую немку, прикрыв ее портретом Ленина, который нам подсунули немецкие „друзья“. Там же, в машине, он с немецкой девкой и Лениным предавался любви всю дорогу. Из Москвы за границу девок он не вывозит, а вывозит вольфрам и молибден, которые там меняет на ртуть – он освоил производство градусников. Не говоря уж о том, что он постоянно перевозит через границу такую наркоту, как димедрол и феназепам… Недавно доставил немцам три плана аэродрома – Норильск, Житомир, Внуково…»

Новый сезон открылся для меня совершенно по-другому: дирекция извинилась передо мной за то, что меня лишили гастролей, хоть я была занята в спектаклях, вывесили приказ о возвращении мне денег. Директор ходил вокруг меня кандибобером, все ласково приговаривая: «Татьяна Николаевна, ну Татьяна Николаевна, мы же столько лет вместе работаем», – говорил он, чуть не рыдая. Я вернула себе все, что у меня отняли, и опять стала ездить на гастроли.