Порою нестерпимо хочется... - Кен Кизи

– Магистрально-инструментальной, – ответил я.

Хихиканье прекратилось вместе с треском резинок.

– Ну… как жизнь? – поинтересовался водитель после некоторой паузы.

– Обычная, – ответил я уже с меньшим энтузиазмом, ощущая, что моим благодетелям не слишком-то нравится, когда их языковые выверты не достигают цели. Поэтому я предоставил им возможность сосредоточиться на дороге и жевательной резинке. (Бежал и прятался, и снова бежал от аллеи к аллее, от тени к тени, пока перед ним не возникло освещенное полотно асфальтового шоссе.) После нескольких минут сосредоточенного чавканья шофер положил руку мне на рукав:

– Ну ладно, дай ковырялку, мужик.

Я протянул ему консервный нож. Он взял его без благодарности и принялся выковыривать семечко из зубов. Я начал нервничать. Атмосфера была настолько густо насыщена садизмом, что это нельзя было отнести лишь за счет воображения: на этот раз я без всяких фантазий влетел в историю. Невзирая на всю безудержность воображения, всегда можно безошибочно определить, когда тебе действительно угрожает насилие. Но как раз в тот момент, когда я уже был готов распахнуть дверцу и на полном ходу выскочить из машины, сзади к шоферу наклонилась девушка и принялась что-то ему шептать. Он взглянул на меня, побледнел, и его маниакальная ухмылка сменилась благодарной улыбкой ребенка.

– О… а… знаете, мистер… если вы не будете пить пива… там впереди… в смысле, куда вас подбросить? Туда? Сюда? Везде вода.

– Туда! – Я указал на колею, отходившую от шоссе в зеленые заросли. – Вон там! (Мальчик лег в канаву и лежал там, пока не успокоился; потом, резко вскочив, перебежал частную дорогу, обсаженную с обеих сторон густым кустарником.) – Меня снова охватило желание поскорей избавиться от моих новых друзей. – Вот здесь, прекрасно. Спасибо…

– Здесь? Ну вы даете! Тут ничего нет, кроме песчаных дюн. – Он сбросил скорость.

– Ничего, благодарю…

– Эй, вы! Они говорят, вы – брат Хэнка Стампера. А? Эй! Ладно, вы сами хотели тут выйти.

Водитель небрежно махнул мне рукой и ухмыльнулся с таким видом, который говорил, что, по абсолютно неизвестным мне причинам, не то мне страшно повезло, что я брат Хэнка Стампера, не то наоборот.

– Хвост пираньи! – со значением прокричал он.

– До свиданья.

Машина дернулась и, отрыгнув на меня гравий, выбралась на шоссе, а я поспешно нырнул в кусты, пока меня не подобрала еще какая-нибудь машина с добрыми самаритянами.

Освободившись от хищной компании, Ли снова пытается успокоиться: «Что за спешка? У меня, по крайней мере, еще час до встречи с ней… куча времени. (Мальчик идет в обступившем его мраке и впервые задает себе вопрос о причинах собственного бегства; он знал, что бежал не от дома, да и брата он на самом деле не боялся – Хэнк его никогда не обидит, никогда не даст его в обиду, – так от чего же он бежал? Он идет дальше, сосредоточенно пытаясь понять…) Ну ладно, серьезно, что за паника?»

Если я и надеялся найти отдохновение в зеленых объятиях Матери-Природы, то был сильно разочарован. Через несколько минут дорога окончательно скрылась из виду, и, миновав последние человеческие жилища – серые хижины с геранью в кофейных банках, – я вошел в непроходимые джунгли, покрывающие все Орегонское побережье, где песчаные дюны, возвышающиеся над океаном, достаточно пропитались органическими веществами, чтобы поддерживать жизнь. Ширина этой полосы джунглей не превышала 30-40 ярдов, но и проход сквозь нее занял у меня столько же минут. Переплетения гибких кленовых ветвей и бледные опавшие листья, отмытые дождями и выгоревшие на солнце, казались такими же неестественными, как и лабораторные выродки, доставившие меня сюда.

Ну так без шуток, что за спешка? Ты не опаздываешь. Но тогда… почему у меня трясется подбородок? Не так уж холодно. (Почему я побежал? Я не боюсь этих шведов. И Хэнка я не боюсь. Единственное, чего я боялся, так это того, что он увидит, как я подпрыгну, закричу или что-нибудь такое сделаю…)

Хотя времени было еще мало, уже начинало смеркаться. Тучи придвинулись ко мне, закрыв солнце. Спотыкаясь, я брел на штопку мутного света, сочившегося сквозь ветви. Пробираясь сквозь заросли рододендронов и ежевики, я наткнулся на серо-черную лоснящуюся трясину, отблескивавшую, как стекло, и покрывавшую близлежащее мелководье плотной пленкой гниения. Тут и там виднелись листья лилий, на самой большой торфяной кочке сидела жаба и оглашала окрестности пронзительным криком: «Са-уомп, са-уомп!» – с таким отчаянием, как кричат: «Убили!» или «Горим!».

Я попробовал обойти трясину, загибая по краю налево, к тому месту, где орала жаба, и обнаружил перед собой заросли странных растений со сладким запахом. Они росли группами, по шесть – восемь штук, как маленькие зеленые семейки, – старейшее достигало в высоту футов трех, самые молоденькие – не больше детского мизинца. Вне зависимости от размера, все они были совершенно одинаковыми по форме, не считая несчастных калек с переломанным стеблем: начинаясь от совсем узкого основания, они расширялись, как труба, к середине, а самая верхушка склонялась к земле. Представьте себе удлиненную запятую, аккуратную, зеленую и высаженную в багровую жижу. Могу сказать только, что они были похожи на какое-то художественное представление об инопланетных хлорофилловых созданиях – стилизованные фигуры, полусмешные, полузловещие, идеально подходящие для Хэллоуина.

(Так что единственное, чего я боялся на задних дворах Шведского Ряда, так это того, что Хэнк увидит меня испуганным. Ну не смешно ли? Конечно… Почувствовав свой страх таким смешным, мальчик смеется, но неуклонно продолжает идти прочь из города; он знает, что его поступок навсегда лишил его дома, он знал, чтб старый Генри и все они думали о трусливых кошках, даже если те испытывали страх лишь от того, что для них была непереносима мысль о собственной трусости.)

Я вытащил одно из растений, вырвав его из семьи, чтобы рассмотреть получше, и выяснил, что под петлей запятой виднелась круглая дырка, напоминающая рот, а на дне сходящейся конусом трубки оказалась вязкая жидкость, в которой завязли трупы двух мух и пчелы. И тут до меня дошло, что эти странные болотные растения – взнос Орегона в собрание курьезов необычных жизненных форм – дарлингтония. Не растение, не животное, выросшее на ничейной земле вместе с шагающим хмелем и парамецией, благоухающий живоглот, с одинаковым удовольствием питающийся солнечным светом и мухами, минеральными веществами и мясом. Я смотрел на растение в своей руке, и оно отвечало мне таким же тупым взглядом.

– Привет, – вежливо произнес я, глядя в овальный, пахнущий медом рот. – Как жизнь?

– Са-уомп! – проквакала лягушка. Я, словно обжегшись, уронил растение и снова двинулся на запад.

Достигнув гребня дюн, Ли замирает от восторга: в нескольких сотнях ярдов лежит океан, серый и спокойный, с кружевной каймой, откинутой от берега, как постель, приготовленная к ночи. (Луна вела мальчика через дюны. Слабая лучина луны, слегка освещавшая манящий прибой.)

Наконец я добрался до подножия крутого песчаного холма и на четвереньках полез вверх по нему, забивая песком карманы и ботинки. Орегонские дюны состоят из мельчайшего и чистейшего песка, какой только можно найти во всей Америке: постоянно движущиеся – пододвигаемые летними ветрами и смываемые зимними дождями, – раскинувшиеся в некоторых местах на целые мили без единого деревца, кустика или цветочка, слишком правильные, чтобы быть результатом трудов небрежной природы, слишком огромные, чтобы быть плодами рук человека. Даже случайному человеку они кажутся ирреальным миром. Я же, со своим предубежденным взглядом, достигнув вершины, увидел в высшей степени угрожающую местность.

Он идет к вышитому покрывалу этой огромной постели в полном трансе (мальчик исчезает на абсолютно пустом, ползущем песчаном поле, не дойдя до моря…) и испытывает разочарование, когда добирается до края дюн: «Л чего я, собственно, ждал? Что здесь может произойти при ярком дневном свете, на абсолютно невыразительном песчаном поле? « (…исчезает в полной тьме на черной и безлунной земле!)

У самого подножия дюн, где начинался пляж, разделяя владения моря от суши, словно абсурдная стена, громоздилась гора посеребренных солнцем бревен. Я перелез через нее, думая, чем бы себя занять, чтобы провести час, остававшийся до свидания с Вив… Дойдя до пляжа, он надеется, что ужас, вселенный 6 него дюнами, отступит, но он никуда не девается и следует за ним по пятам, как рваные черные тучи, потрескивающие и шипящие 6 нескольких футах над его головой. «Наркотическое похмелье, – настаивает он. – И ничего более. Просто надо отвлечься на что-нибудь. Ну же, парень, ты спокойно можешь не обращать на него внимания…» Чтобы скоротать время, я принялся кидать камешками в перевозчиков, которые неподвижно стояли у кромки воды, повернув клювы по ветру, как маленькие флюгера. Потом откопал несколько песчаных крабов в розовых панцирях и кинул их парящим чайкам. Перевернул кучу ламинарии и понаблюдал за взрывом активности жизни насекомых, вызванным моими действиями. Пробежал, сколько выдержали мои просмоленные легкие, вдоль пенистого прибоя, покричал, соревнуясь с чайками; закатав штанины и привязав ботинки к ремню, побрызгался в набегавших волнах, пока у меня не опухли и не занемели колени… Но каждое пропетое им слово, каждый жест, прыжок кажутся каким-то ритуалом, заклинающим свирепого врага выйти из-под земли, ритуалом, который он не может остановить, так как каждое действие, рассчитанное на обеспечение успеха, также входит в подсознательную церемонию, необходимую для этой победы. По мере того как он приближается к кульминации своего океанического священнодействия, ему приходит в голову, что вся эта дикая куролесица не более чем узаконивание детской игры: «Неудивительно, что я страдаю нервным расстройством, как же, черт возьми, иначе? Я же все время бегу назад. Еще немного, и я окажусь во чреве. Вот и все. Вместе со своим похмельем. Вот и все». (Постепенно шок от падения проходит, и мальчик пытается пошевелиться. Он поднимает голову и сквозь круглое отверстие видит над собой звезды, которые гонит ветер, дующий с каменистых скал на север, он слышит, как сердито бьет лапами океан, негодующий за то, что какая-то дырка 6 земле лишила его законного трофея.) И единственное, что мне надо для преодоления этого, – найти другую мелодию. Он испуганно оглядывает беззвучный пляж… И тут мой взгляд случайно падает на первосортное развлечение: машина, застрявшая в песке в четверти мили к югу от меня, почти у самого волнореза, где я должен встретиться с Вив. И общий вид этой машины был мне чем-то очень знаком, действительно знаком – отличный способ времяпрепровождения, если я не ошибаюсь. (Мальчик лежит на дне огромной трубы. Трубы, уходящей 6 землю. «Одна из труб Преисподней! – думает мальчик, вспоминая предупреждения старого Генри о печных трубах дьявола, расставленных в дюнах, куда могут упасть беспечные гуляки. – Прямо в Ад! » – вспоминает мальчик и разражается слезами.)