Генерал де Голль - Николай Молчанов

Манифестация действительно обещала быть грандиозной, ибо искренняя радость парижан по случаю освобождения не нуждалась в особом поощрении. Хотя метро не работало, как и остальной транспорт, с утра к Елисейским полям устремились толпы пешеходов. В 3 часа дня в субботу 26 августа 1944 года генерал де Голль подъехал к Триумфальной арке, где его ждали члены правительства, Национального совета Сопротивления, генералы, префекты, командиры Сопротивления. Де Голль зажигает огонь на могиле Неизвестного солдата. Необычайно широкий проспект, обрамленный по обеим сторонам бульварами, заполнили десятки тысяч людей. На балконах, в окнах, на крышах, на фонарях, деревьях — всюду люди. Шум приветственных криков, пение «Марсельезы», гром оркестров создают звуковой фон. Де Голль пешком, в окружении своих ближайших соратников идет к площади Согласия, а оттуда к Собору Парижской богоматери. Обстановка необычайно волнующая и носит какой-то располагающий отпечаток человечности, поскольку здесь мало официальной парадности, обычного оцепления, скопления полиции. Де Голль, выделяясь высоким ростом, царит над своим окружением. Он спокоен и сдержан, но шагает размашистым шагом так, что его коротконогие спутники почти бегут. Время от времени он приветствует толпу поднятием рук. Не зря Когда-то в книге «На острие шпаги» он уделил так много места значению контактов вождя с массой на примере Гамилькара, Цезаря, Наполеона. Пожалуй, эта церемония, где стихийность, естественность чувств толпы гармонично сочетаются с рассчитанными действиями де Голля, представляет собой нечто редкостное даже в истории Франции, столь богатой живописными и величественными сценами.

26 августа 1944 г. Начало шествия по освобожденной столице

Но особенно интересны ощущения самого де Голля. Ведь эта манифестация едва ли не самый радостный, торжественный момент его жизни, триумф, о котором он мечтал, который он готовил и которого добился. Интересно также крайне своеобразное осознание им своей воли, своего отношения к нации, родине, Франции. Щарль де Голль пишет в «Военных мемуарах»: «Поскольку каждый из тех, кто находится сейчас здесь, в сердце своем хранит Шарля де Голля как прибежище от бед и символ надежды, надо, чтобы все эти люди увидели его — такого знакомого, родного человека, и национальное единство воссияет тогда еще более ярким светом…

И вот я иду, взволнованный и в то же время спокойный, среди толпы, чье ликование невозможно описать, иду сопровождаемый громом голосов, выкрикивающих мое имя, стараясь охватить взглядом каждую волну этого человеческого прилива, чтобы вобрать в себя все эти лица, то и дело поднимаю и опускаю руки, отвечая на приветствия. Это минута, когда происходит чудо, когда пробуждается национальное сознание, когда Франция делает один из жестов, что озаряют своим светом нашу многовековую историю…

А я среди этой бури — я чувствую, что на меня возложена миссия, намного превышающая то, что я заслужил, — миссия быть орудием судьбы…

С каждом шагом, который я делаю, ступая по самым прославленным местам мира, мне кажется, что слава прошлого как бы присоединяется к славе сегодняшнего дня. Под Триумфальной аркой в нашу честь весело вспыхивает пламя. Перед нами открывается сияющий проспект, по которому победоносная армия шла двадцать пять лет назад. Клемансо, которому я отдаю честь, проходя мимо его памятника, кажется, готов сорваться со своего пьедестала и присоединиться к нам. Каштаны на Елисейских полях, о которых мечтал пленный Орленок и которые на протяжении стольких десятилетий были свидетелями удач и роста престижа французов, сейчас предстают радостными шеренгами перед взорами тысяч зрителей. Тюильри, свидетель величия страны при Двух императорах и двух королях, площадь Согласия и площадь Карусель, где разливался во всю ширь революционный энтузиазм и проходили смотры победоносных полков; улицы и мосты, которым выигранные битвы дали имена; на другом берегу Сены — Дворец инвалидов, сверкающий купол которого напоминает о великолепии короля-солнца, гробницы Тюренна, Наполеона, Фоша, Институт Франции, через который прошло столько блестящих умов, — все они благосклонно взирают на обтекающий их человеческий поток. Затем к празднику приобщается Лувр, через который прошла длинная вереница королей, создавших Францию; вот на своих постаментах статуи Жанны д'Арк и Генриха IV; вот дворец Людовика Святого (вчера как раз был его праздник) и, наконец, Собор Парижской богоматери, где молится Париж, и Ситэ — его колыбель. История, которой дышат эти камни и эти площади, словно улыбается нам».

Приведенный отрывок очень интересен, ибо в нем ярко отразились ум, характер, психология, словом, личность де Голля. Тот, кто скажет, что здесь много честолюбия и эгоизма, будет прав. Но не ошибется и тот, кто увидит здесь сознание высокой ответственности, радость служения своему идеалу, тому мистическому представлению о Франции, которую он некогда ощущал как сказочную принцессу и Мадонну старинных фресок. Он видит себя в центре на высоте исторического действия, но ощущает себя не его демиургом, хозяином, но в качестве орудия судьбы и носителя особой миссии. Здесь громким эхом отдаются звуки, услышанные им еще в детские годы. Представим себе вновь десятилетнего мальчика, потрясенного ростановским «Орленком». Он вспомнил о нем сейчас! Нельзя забывать и юношу, оказавшегося во власти поэтического обаяния Шарля Пеги и Мориса Барреса; их поэзия звучит в его душе 26 августа 1944 года, спустя почти полвека. Но все происходящее лишь финал, торжественный заключительный аккорд реального исторического действия, в котором наш герой без всяких романтических иллюзий прибегал к расчету, хитрости, коварству, твердости и, главное, к своей дальновидности, творил дело, успех которого он праздновал ликующей душой! История Франции с ее блистательными взлетами и трагическими падениями, с юных лет вдохновлявшая Шарля де Голля, встречается здесь с ним лицом к лицу…

Политик поразительного реализма раскрывает вторую, романтическую сторону своей души, составляющую секрет его обаяния. Он, как талантливый артист, не просто успешно играет взятую им на себя роль, но и решает одновременно, выражаясь термином Станиславского, свою «сверхзадачу». Продолжая сравнение из той же области, надо подчеркнуть и то, что он играет не спектакль, созданный воображением драматурга, а драму реального человеческого существования; не на театральных подмостках, а на великой и грешной земле Франции, истерзанной врагом и обагренной кровью, озаренной вдруг светом радости освобождения. Пользуясь однажды брошенным самим де Голлем сравнением, можно сказать, что здесь, как в музыке Шопена, страдание порождает мечту!