Опасные мысли. Мемуары из русской жизни - Юрий Орлов

В середине августа мне исполнилось шестьдесят и, опираясь на закон, я вышел на пенсию. Пенсию мне назначили всего 67 рублей и 67, кажись, копеек, потому что последние десять лет я «не работал» — лагерный труд за труд не считался. Жить тем не менее было можно, потому что бесчисленные друзья в Советском Союзе и за рубежом снабжали меня и недостающими продуктами и деньгами. Уход на пенсию был для меня громадным освобождением от постоянного ожидания поджога детского сада, а кроме того, просто давал свободное время — нормально спать, заниматься наукой, ходить в тайгу, вести драгоценные беседы с друзьями. Но и общая атмосфера в деревне к этому времени изменилась, стала гораздо более дружелюбной, чем в первые дни ссылки. Может быть, только одна пожилая учительница младших классов еще верила, что я был американский шпион. Даже юная командир отряда метателей камней прекратила боевые действия в последние недели моей работы. Каждый видел, что я тружусь постоянно, не жалея сил. К этому относились с уважением. Но что фундаментально разбило в то лето подозрительное, враждебное отношение, это приезд жены, детей и друзей. Вся деревня знала в подробностях, кто были эти посетители: их регистрировали и в сельском совете, и в милиции, с предъявлением и проверкой всех документов. Да, ничего не скажешь, доктора-профессора, научные работники, уважаемые люди. Может, этот Орлов не враг народа? Так или иначе, большинство здешних меня уже не боялось. Одна молодая якутка даже рассказала, что, когда училась в Иркутском техникуме, они с девочками читали в туалете какую-то мою статью «по религии». Вероятно, это был Документ № 5 Хельсинкской группы.

Нина Ивановна, Тамара Алексеевна и их мужья оставались самыми близкими мне в деревне людьми. В это лето мне уже поздно было заводить свой огород, и они снабжали меня свежими овощами со своих участков и теплиц, без которых в новые, вегетарианские времена прожить было бы невозможно. Правда, по советским стандартам в Кобле жили вообще не худо — северный коэффициент здесь был хороший, большинство получало зарплату в 2,5 раза больше, чем «на материке». Телевизоров и мотоциклов хватало, но яйца, например, появлялись в магазине всего два раза в год — по семь яиц на персону, а мясо шло по спискам — по кило в месяц на человека, что было естественно для мясного совхоза, в котором бюрократов кормилось больше, чем коров. Телята по весне часто погибали от недоедания, или их загрызали одичавшие собаки, или они тонули в трясинах. Из совхозных овощей мне удавалось покупать только капусту — распродажа шла несколько дней в сентябре.

Примерно в православное Рождество, в январе, кто-то где-то проснулся, и некий чин КГБ нанес в Якутске визит высокому начальнику Тамары Алексеевны: следует убрать ее из Кобяя, потому что она помогает жить врагу народа Орлову.

Тамара приняла героическое решение бороться и меня не выселять. Выселяться по своей воле мне бы следовало, но абсолютно некуда. Силы, однако, были не равны.

Тамару живо обвинили в хищениях, одно серьезнее другого, а также в сдаче мне дома без разрешения сельсовета. Начались непрерывные унизительные расследования. Некоторые кобяйцы, видя, что бабу глубоко топят, навалились топить глубже и стали писать уже совершенно умопомрачительные доносы. Во-первых, у нее с Юрием Павловичем в огороде зарыта портативная радиостанция для связи с ЦРУ. Во-вторых, они развели слишком много свиней. Пошла инквизиция по свиной линии, и я приложил все усилия, чтобы помочь Тамаре немедленно продать всех поросят сентябрьского опороса. «Если все будут так любить своих свиней, мы никогда не построим коммунизма!» — возмущался один мой знакомый бюрократ. Действительно, Кобяй был далек от коммунизма — мясной рацион здесь был выше, чем в других районах страны. Последняя стадия психологического наступления началась весной. Тамару обвинили в том, что домик, в котором я жил, был построен ею незаконно и из краденых материалов. Наконец, было объявлено, что дом будет разрушен, чтобы на его месте соорудить памятник кобяйцам, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны.

Очевидно, в ходе этой же операции я был жестоко избит в конце апреля 1985 года. Моему Саше надо было срочно возвращаться в Новосибирск, где он тогда работал, а кобяйский и сангарский аэропорты, с их грунтовыми покрытиями, могли закрыться в любой момент на слякотный сезон. Но, нарушая все приказы, пересекая быстро расползавшиеся реки и топи, все еще ходили на Якутск тяжелые грузовики с неотложными грузами, и Юрий Павлович договорился с одним шофером, чтобы тот взял Сашу. Саша забрался в кабину, нагруженный гречневой крупой для семейных друзей в Новосибирске и пирожками от Тамары Алексеевны для самого себя, а я, попрощавшись, пошел домой.

Была полночь. Недалеко от милиции меня догнали три парня, четвертый стоял невдалеке, спросили, кто я, сбили с ног ударом в лицо, и начали уже лежачего бить ногами по голове и ребрам. Я закрыл голову руками, но все-таки потерял на короткое время сознание, и потом еще раз. Наконец, они разбежались. Шатаясь, плохо соображая, я поковылял домой. Третий раз в моей жизни голова была разбита. В течение двух месяцев после этого у меня были проблемы с боковым зрением.

Кто бил, почему?

Лейтенант Охлопков, получив повышение, переехал еще в январе в Сангар. Его преемник, новый милиционер, указал мне на одного парня, но аккуратно скрыл других участников избиения, которые, вероятно, и были главными, из тех, я думаю, десяти или больше щеголеватых молодых людей, что работали в этой деревне на КГБ. Они, не скрываясь, фланировали в аэропорту и около, когда ко мне приезжали или от меня уезжали, демонстрируя слежку. Что же до парня, на которого мне указали, то скоро стало ясно, что его втянули в операцию обманом. Он расстроенно повторял, что знай он, что я «друг Сахарова», никогда бы бить не стал.

Летом 1985, через год после того, как Тамара с мужем пригласили меня в их дом, ее заставили уехать из Кобяя. Таково было наказание КГБ за чересчур сердечную дружбу со мной и моими учеными друзьями. Все ужасные обвинения против нее были после выезда из Кобяя немедленно сняты, начальники великодушно предоставили ей другую работу к югу от Якутска. Она жила там с другим человеком. Жизнь с Юрием Павловичем, не сахарная и до того, была окончательно разрушена. Человек этот водил теплоходы по Лене.

Через несколько месяцев после выдворения Тамары Алексеевны из Кобяя, капитана теплохода вызвал капитан КГБ. «Вы ведь работали раньше на океанском лайнере на заграничных рейсах, — со значением напомнил он, — а сейчас живете с Тамарой. А у Тамары друг — Орлов. А кто Орлов, вам известно. Улавливаете?» Двумя годами позже Тамарин капитан был убит на улице, неизвестно, по каким причинам.