Ржаной хлеб с медом - Эрик Ханберг

Когда Альфред Бейкен на новом тракторе «К-700» поднимал в заливе новину, сестры попросили, нельзя ли этим зверем сокрушить оставшиеся стены. Как откажешь старухам! Альфред накинул трос, впряг в него двести двадцать лошадиных сил, и вскоре весь двор был закидан бревнами вдоль и поперек. Сестры, глядишь, нет-нет да и отпилят по чурбачку. Должного согласия за пилой не получалось, сплошь раздоры. Одной казалось, что другая слишком жмет, другой — что первая еле тянет. Неторопливо и смирно скрипела пила. То и дело слышалось:

— Эва!

— Кулема!

Когда одолевала усталость, сестры усаживались перед клетью. Одна справа от двери, другая — слева. Для этой цели с того места, где когда-то стоял дровяной сарайчик, прикатили две колоды. И торчали старухи на солнышке, как каменные львицы перед дворцом. В зимние вечера они сиживали у печного чела, только уже не на чурках, а на стульях. То одна, то другая подкинет в огонь полешко. Топить приходилось целый день — клеть предназначена не для людей, для зерна.

В дни пенсии Пильпук пробовал агитировать, чтобы Лине и Трине выписали газету, если не центральную, то хотя бы районную. Но не нашел отклика. Отговаривались: глаза, мол, слабые. Периодику они не читали. Радио в «Малкалнах» сроду не знали. И сестры о такой штуковине слышать не желали. Обе довольствовались тем, что рассказывали соседи.

Из календарей в «Малкалнах» держали отрывной настенный, «Народный», «Женский», «Сельскохозяйственный» и выпускаемый сатирическим журналом «Дадзис». Каждый листок, совет, анекдот, заметку изучали и перечитывали по многу раз. И, как это нередко бывает, если информацию подают в небольших дозах, она оседает прочно, словно кирпич в кладке. Поэтому, когда разговор заходил о жизни, о событиях в стране и за рубежом, сестры проявляли недюжинную эрудицию. Могли без запинки ответить, сколько населения в Японии и когда на Венеру были отправлены ракеты. Относительно газетной информации они придерживались особого мнения:

— Каждый день что-нибудь да меняется. Так недолго мозги вывихнуть. Что надобно знать, спустя год напечатают в календарях.

Насчет глаз, конечно, они брякнули просто так. Недаром Пильпук спросил Трине:

— Как же ты не путаешь кабаньи ядра с другими?

Вопрос был кстати. Трине славилась на всю округу своим умением холостить кабанчиков с тех самых пор, как сестры взвалили на себя все обязанности. Звать ветеринара было бы чистым расточительством. Как-то во время такой операции Трине поручили держать поросят за ноги — этого оказалось достаточно, чтобы овладеть наукой. Трине сколотила особое корытце, которое пропускало влагу, а поросенка, опрокинутого на спину, держало, как в тисках. Про щели объяснила:

— Чтобы моча могла вытечь, когда описается.

Холощение походило на ритуал. Сперва Трине выбирала место. Затем разворачивала тряпку, доставала бутылку. Далее все совершалось в строгой последовательности: раскупорит, наберет в рот глоток, побулькает, выплюнет, нальет в чашку желтой жидкости, нарежет в нее кусочки ниток, похожие на отощавших глистов. Раза два поскребет ножичком оселок и скажет:

— Слишком острым нельзя — худо заживает.

Покажет хозяину, как держать поросят, и пойдет чесать, как на конвейере. Если подкрадывался кот, прогонит со словами:

— Не зырься, а то как бы самого не выложили.

На Трине можно было положиться. Ни один пациент не маялся заражением крови, ни один не подох.

Вознаграждение за труд она брала не сразу.

— Заколете, дадите отведать, не осталось ли кабаньего духу.

В «Малкалнах» свеженина бывала на столе гораздо чаще, нежели в других домах.

О Лине вспоминали, когда устраивались торжества. Раньше хозяек искали в Озолгале, чтобы было непривычней, изысканней. Но после похорон мужей Кауке все сошлись на том, что Лине справляется не хуже, а то и лучше. Стали приглашать ее. Все время ведь кто-нибудь женится или умирает. Лине брала с собой в помощницы Трине. Только тут сестры обходились без перебранки. Видно, не хотели при людях срамить фамилию. Если и сцеплялись, то исключительно из-за соли. Трине готова была запорошить харч толстым слоем — сама глотала чуть ли не живой огонь. Дома она в свою тарелку без размышлений могла ухнуть половину столовой ложки. Поэтому похлебки и жаркое Лининой стряпни казались ей слишком пресными. Трине требовала добавки, Лине отбивалась. Решить спор приглашали хозяйку, которая, естественно, принимала сторону Лине.

Препирание завершалось ликующим:

— Эва!

Вместо обычного «Кулема!» Трине отвечала молчанием.

Порядочную свадьбу или похороны в Заливе справляли три дня.

Когда праздник начинал выдыхаться, хозяйка под занавес ставила на огонь котел с капустой. В заключение каждый должен был съесть по тарелке кислых щей, чтобы обволочь перекаленную утробу жиром и окончательно насытиться. Свадебные или похоронные гости ждали этого момента точно удара гонга. Кто половчее, старался свистнуть котел с недоваренными, а то и готовыми щами. После чего можно было смело застучать ложками, шумно выражая свою готовность покинуть гостеприимный дом: пора, мол, честь знать, только — не нахлебавшись щей — негоже вставать из-за стола. Чтобы не выкупать дорогой ценой варево, хозяйки торчали на кухне словно прикованные. Силой у них ничего нельзя было взять. Однако отозвать с поста Лине и Трине не составляло большого труда. Надо было лишь умело завязать прения по поводу соли. Как бы издалека, невзначай. Чтобы сорвавшиеся с уст гостей мнения обрывками долетали до кухни. Когда сестры, любопытствуя и защищаясь, вваливались в комнату, где стоял стол, дело уже было сделано. Котел остывал в кустах на выпасе. Мужики продолжали потягивать из бутылочки, а бабы — судачить.

Выкуп котла становился коронным номером всего торжества. Музыканты пускались наяривать «Танцуй, танцуй, повернись, печку лишь не свороти!». А Лине и Трине словно две косолапые медведицы вертелись да подбоченивались.

В молодости их редко приглашали танцевать. Поэтому навыков у них не было. Старухи плаксиво улыбались, пытались попасть ногами в ритм, но из этого ничего не выходило. Как только сестры останавливались, толпа единодушно вопила:

— Еще! Еще круг!

Во всем этом веселии была немалая доля издевательств. Но люди получали удовольствие, а хозяйки — котел со щами. Так повелось, Лине и Трине не обижались. И долго еще поминали:

— Вот это были похороны!

То же самое они говорили про свадьбы. И добавляли:

— Еды и питья было хоть завались.

А так как на торжества никто не скупился, то их оценка никогда не менялась. Гости могли передраться, поджечь сарай. Главным критерием для них оставался заваленный яствами стол.

Весной обитатели Залива могли не читать газет и не слушать сообщений метеорологов. О том, что земля оттаяла насквозь, свидетельствовало оживление на задах малкалнской клети. Лине и Трине копали яму. Когда глубина ее достигала двух третьей длины лопаты, начиналась самая трудная часть предприятия — перетягивание нужника на новое место. Дощатая будка с окошком в виде сердечка была приколочена к двум продолговатым поленьям, которые издали напоминали обрубленные полозья детских салазок. В торце каждого полена ржавел крюк. Сестры вдевали в крюки постромки, и битва начиналась. Пререкаясь и подбадривая друг друга, они вершок за вершком волокли домик вперед.

И так каждую весну. Будка оставалась все та же, но процесс передвижения с каждым годом растягивался. Видно, иссякали «движущие» силы. Упорства, тем не менее, не убывало. Отслужившую год, полунаполненную яму засыпали, свежую землю прикрывали куском доски, а сверху, точно гнет на бочку, накатывали камень.

— Чтобы куры не разрыли.

Камни, свидетельства весенних переселений, торчали через каждые полтора метра по всей стене клети.

Трине пользовалась будкой прилежно. Лине — от случая к случаю. Едва салат на грядке выгонял лист, годный в пищу, Лине по малой нужде в будку больше не ходила. В свой утренний поход она направлялась к фундаменту старого дома. В течение всего остального дня места выбирались тоже не случайно, а в строго продуманном порядке. Вечернее облегчение выпадало как раз на тот момент, когда Лине, перейдя речку, добиралась до тропки, которая вилась вдоль Рейнисова картофельного поля. Старуха останавливалась, опиралась на длинную палку, с которой в последние годы не расставалась, и обводила оценивающим взглядом приусадебный сад соседа. Так, по крайней мере, могло показаться незнакомцу. Но в Заливе все знали, что Лине, справляя нужду, не приседает. Насчет этого у нее были особые соображения:

— Когда так проветриваешься целое лето, не пристают болезни.

Лине с самой ранней весны до поздней осени прикрывала все, что требуется, лишь длинной юбкой. Никому до этого не было бы дела, каждый поступает, как ему нравится. Но Рейниса Раюма не устраивало другое. Трава рядом с тропинкой начинала рыжеть, а позже, на месте зелени появлялись бурые проплешины. Пятна разрастались, так как босой старушке приятней было останавливаться на травке, нежели на чахлом выжеге. Раюм стал по вечерам в определенные часы прогуливаться по тропинке в сторону реки. Лине ничего не оставалось, как опираться на палку за ольховым кустом на противоположном берегу. Если Рейнис навстречу не попадался, все происходило по-старому. И так каждое лето.