Искупление - Иэн Макьюэн

Б. Т.

Лондон, 1999

Какое странное наступило время. Сегодня, в день своего семидесятисемилетия, я решила нанести прощальный визит в Ламбет, в библиотеку Имперского военного музея. Это весьма соответствовало моему настроению. Читальный зал, расположенный прямо под куполом здания, некогда был часовней Вифлеемской королевской больницы — знаменитого Бедлама. Там, где когда-то возносили молитвы скорбные умом, теперь собираются ученые, чтобы исследовать массовое военное помешательство. Машина, которую родственники должны были прислать за мной, ожидалась не раньше чем после обеда, поэтому я вознамерилась отвлечься: окончательно уточнить некоторые детали и попрощаться с хранителем архива и приветливыми смотрителями, сопровождавшими меня в читальный зал на лифте все эти последние зимние недели, а также передать в дар местному архиву дюжину сохранившихся у меня длинных писем старого мистера Неттла. Наверное, я хотела сделать себе подарок ко дню рождения: провести час-другой, притворяясь занятой важными делами, кои подходили к концу, — это тоже было вынужденным этапом процедуры ухода. В таком же состоянии неестественного подъема я вчера днем разбирала бумаги в своем кабинете, и вот теперь все черновики датированы, сложены в хронологическом порядке, фотокопии документальных источников надписаны, чужие книги приготовлены для возвращения владельцам, все разложено по полочкам. Я всегда любила наводить порядок в конце.

Было слишком холодно и сыро, поэтому я не решилась ехать на общественном транспорте. На Риджентс-Парк взяла такси и, пока мы тащились в пробках через центр Лондона, думала о тех убогих обитателях Бедлама, которые некогда служили забавой для публики, и — с жалостью к себе — о том, что скоро мне предстоит пополнить их ряды. Результаты моего обследования были готовы, и вчера утром я отправилась к врачу, чтобы узнать, каковы они. Новости оказались неутешительными. Он так и сказал сразу же, не успела я сесть. Мои головные боли и тяжесть в висках имели, как оказалось, вполне определенную и весьма зловещую причину. Доктор карандашом обвел на томограмме смазанное зернистое пятно в одном из отделов мозга. Я заметила, что карандаш в его руке дрожал, и подумала: не страдает ли он сам каким-нибудь внутренним расстройством? Я бы предпочла, чтобы так и было, — примерно то же, что пожелать убить гонца, приносящего дурную весть. Доктор сказал, что у меня последовательно происходят микроскопические, едва заметные инсульты. Процесс будет развиваться медленно, но мой мозг, мой ум уже деградирует. Небольшие провалы в памяти, которые с наступлением определенного возраста свойственны всем, у меня будут становиться все ощутимее, все мучительнее, пока не наступит момент, когда я перестану их замечать, потому что утрачу способность понимать что-либо вообще. Я не буду помнить того, что случилось несколько дней назад, утром или даже десятью минутами раньше. Мой номер телефона, адрес, мое имя и все, что я сделала с собственной жизнью, — все сотрется из памяти. Через два, три или четыре года я перестану узнавать еще остававшихся в живых ближайших друзей, а просыпаясь по утрам, понимать, что нахожусь в собственной спальне. Впрочем, вскоре и находиться там перестану, поскольку мне понадобится постоянный уход.

Доктор сказал, что эта болезнь называется тромбоваскулярным слабоумием, но в утешение раз десять повторил, что процесс будет идти медленно и что это гораздо лучше, чем болезнь Альцгеймера, для которой характерны резкие перепады настроения и приступы агрессивности. У меня же, если повезет, все пройдет легко. Я не буду страдать — просто превращусь в безмозглую старую курицу в инвалидном кресле, ничего не знающую, ничего не ждущую. Я сама попросила, чтобы он был со мной откровенен, так что жаловаться не на что. Между тем он уже торопил меня: в приемной очереди дожидались еще двенадцать человек. Подавая мне пальто, он подвел краткий итог, начертав мой ближайший жизненный маршрут: потеря памяти, как долгой, так и сиюминутной, утрата членораздельной речи (сначала начнут выпадать простейшие гласные, потом я лишусь речи как таковой вместе с равновесием), а вскоре после этого — контроля за всеми моторными и, наконец, нервными реакциями. Счастливого пути!

Поначалу я вовсе не пришла в отчаяние. Напротив, у меня возникло приподнятое настроение и появилось желание немедленно поделиться новостью с ближайшими друзьями. Я целый час болтала с ними по телефону. Может, я уже начала утрачивать контроль над собой, но это казалось мне чрезвычайно важным. Всю вторую половину дня я провела в пустых хлопотах у себя в кабинете, и, когда с помощью прислуги наконец закончила труды, на полках стояло шесть новых ящиков с папками. Вечером пришли Стелла с Джоном, и мы заказали из китайского ресторана ужин, за которым они усидели две бутылки моргона.[39] Я пила зеленый чай. Моих очаровательных друзей описание моей будущности повергло в уныние. Им обоим за шестьдесят — возраст, в котором люди начинают тешить себя мыслью, будто семьдесят семь — еще не старость. Сегодня, тащась в такси со скоростью пешехода через весь Лондон под ледяным дождем, я почти не могла думать ни о чем ином. Я сойду с ума, напоминала я себе. Господи, не дай мне сойти с ума! Но в глубине души я в это не верила. А что, если я не что иное, как жертва современных методов диагностики; в другом веке обо мне сказали бы, что я просто становлюсь старухой и от этого слабею рассудком. Чего тут еще ожидать? Я всего лишь умираю; затухая, погружаюсь во мрак небытия.

Лавируя по боковым улочкам Блумсбери, такси миновало дом, где мой отец жил со своей второй женой, и дом, в полуподвальном этаже которого я сама жила и работала в пятидесятые годы. По наступлении определенного возраста путешествие по городу пробуждает слишком много грустных воспоминаний: количество адресов, по которым некогда жили люди, отошедшие ныне в мир иной, становится удручающим. Мы пересекли площадь, где Леон в свое время героически выхаживал свою жену, а потом один растил непоседливых детей с преданностью, изумлявшей всех нас. Когда-нибудь некий пассажир в проезжающем мимо такси вот так же мимолетно вспомнит и обо мне. Внутреннее кольцо Риджентс-Парка — весьма популярный городской маршрут.

Мы переезжали на ту сторону реки по мосту Ватерлоо. Я подалась вперед, чтобы не пропустить вид на город со своей любимой точки обзора, вертела головой в сторону собора Святого Павла, находящегося вниз по течению, в сторону Биг-Бена — вверх по течению, разглядывала пышное великолепие туристского Лондона между ними, но, физически чувствуя себя превосходно, полноценной душевной радости не испытывала — не знаю уж, следовало ли винить в том мои головные боли и легкую усталость. Несмотря на свое увядание, я по-прежнему ощущала себя прежней, той, какой была всегда. Молодым это объяснить трудно. Мы можем выглядеть в их глазах ископаемыми рептилиями, но все равно мы с ними одной крови. В предстоящие год-два, впрочем, я буду постепенно терять право на это привычное утверждение. Те люди, которые больны серьезно, которые страдают душевными расстройствами, действительно принадлежат к иной, низшей расе. И никто не убедит меня в обратном.

Мой шофер выругался: на том берегу из-за дорожных работ пришлось делать объезд через старый Каунти-Холл.[40] Когда мы огибали его, направляясь к Ламбету, я мельком увидела больницу Святого Фомы. Во время бомбардировок Лондона она была разрушена — слава богу, меня там тогда не было, — а здания, построенные на ее месте, в том числе и башня, — это просто национальный позор. Кроме больницы Святого Фомы мне довелось в разное время работать еще в двух больницах — Олдер-Хей и Восточносуссексской королевской. В своем повествовании я смешала все эти три периода, чтобы сконцентрировать все впечатления в одном месте. Удобный прием и не самая серьезная моя погрешность против истины.

Когда, развернувшись на сто восемьдесят градусов, водитель остановил машину у главных ворот музея, дождь был уже не таким проливным. Роясь в сумке в поисках двадцатипятифунтовой банкноты и открывая зонтик, я не заметила автомобиля, припаркованного прямо перед фасадом здания, пока не отъехало мое такси. Это был черный «роллс-ройс». В первый момент мне показалось, что в нем никого нет, но потом я увидела шофера — такого миниатюрного мужчину, что из-за руля его почти не было видно. Следует ли считать то, что я собираюсь сейчас описать, таким уж поразительным совпадением? Не уверена. При виде пустого «роллса» я нередко вспоминаю о Маршаллах. За долгие годы это превратилось в привычку. Мысли о них часто посещают меня, не вызывая, впрочем, особых чувств. Я выросла с этим. Время от времени сообщения о них появляются на страницах газет в связи с их фондом, их добрыми деяниями на благо медицинских исследований, коллекцией, принесенной ими в дар галерее Тейт, или щедрым субсидированием сельскохозяйственных проектов в Центральной Африке. Пишут также об устраиваемых ею приемах и яростной борьбе с диффамацией в печати. Поэтому ничего удивительного не было в том, что, подходя к массивным пушкам-близнецам, украшающим вход в музей, я думала о лорде и леди Маршалл, но, увидев, как они собственными персонами спускаются мне навстречу, испытала шок.