Три месяца, две недели и один день (СИ) - Шишина Ксения

— Пожалуйста, милая. Я помогу тебе сесть. Я сделаю всё, что скажешь, только не отказывайся.

— Не могу. Мне больно. Я просто больше не могу терпеть эту боль.

— Именно поэтому ты должна подняться, — Лив просто смотрит на меня почти без всякого выражения во взгляде, неожиданно потерянная, какой мне никогда не приходилось её видеть, и словно не понимающая своё местонахождение и состояние, и что от неё вообще хотят и требуют. Но, полежав так ещё с минуту или две, всё-таки опускается на спину и кивает, кажется, безостановочное количество раз прежде, чем вдруг с неизвестно откуда взятой силой нащупывает мою левую руку, в какой-то момент опущенную мною на край кровати. — Хорошо?

— Хорошо.

Я делаю, что обещал, поддерживаю и держу настолько крепко, что не думаю, что кто-то справился бы лучше, за исключением того, что не смотрю, как делают сам укол. Но и без этого я улавливаю миг ввода иглы в намеченное месте на коже, едва Лив вся напрягается и, вряд ли отдавая себе отчёт, прислоняется лбом к моей рубашке чуть ниже левого плеча. Всё идёт не так или наоборот точно так, как должно быть именно у нас. Усталость перед лицом новых вдохов и необходимостью их делать болезненно очевидна для меня. Я думаю, вдруг это пробудит чёрствость, отчаяние и темноту, когда муки и без того уже наверняка почти невыносимы, но у нас столько всего недосказанного и несделанного, что мы не можем просто бросить. Это не может быть концом. Не может быть прощанием.

— Я не позволю твоему сердцу окаменеть. Не позволю тебе закрыть его и отпустить меня, что бы ты сейчас не испытывала. Слышишь? Я не позволю. Ты не одна и никогда не будешь таковой.

— Дерек.

— Я знаю. Знаю.

Я умолкаю, и она тоже. Мы становимся лишь безмолвной поддержкой друг для друга, не прибегая к словам, которые так просто обесценить. Остаются лишь сознательные и неосознанные прикосновения и взгляды, моральная близость, достигающаяся посредством минимального физического расстояния, и в восемь часов пятьдесят три минуты утра всё наконец заканчивается.

Предполагается, что это должен быть самый счастливый день моей жизни или, по крайней мере, один из таковых, но прямо сейчас, в это мгновение я совсем не чувствую себя в соответствии с общепринятым мнением. Всё, что есть, это напряжение, стресс и жестокое давление внутри, не собирающееся проходить так скоро. Перед глазами лишь уставшая Лив, откидывающаяся на подушки так, словно кто-то высосал из неё самую последнюю крупицу сил. Ребёнок, мой… нет, наш сын… В руках врача по сравнению с ними он сильно крошечный, намного меньше, чем я надеялся и думал его увидеть. Он кажется синим и неживым в течение короткого мгновения, что я слышу слабое кряхтение прежде, чем его уносят. Меня определяют лишь мандраж и беззащитный страх. Но, пытаясь отодвинуть эти эмоции, от которых нет никакой пользы, я прислоняюсь лбом к мокрому левому виску, всему в каплях солёной жидкости, выступившей через поры по всему женскому телу. Этот момент, все последние часы, невзирая ни на что… Я просто больше не знаю, как когда-то мог думать, что смогу забыть и оставить Лив в своём далёком прошлом. Да я бы прошёл через всё, что было, снова, лишь бы соединиться с ней навеки посредством общего малыша. Но в её глазах нет ни тепла, ни нежности. Они совершенно пусты за исключением чего-то, что, возможно, является осознанием того, что я совсем не могу понять, и смотрят будто бы сквозь меня.

Глава тридцать третья

Одеяло окружает её со всех сторон. Я лично подоткнул его тщательно и внимательно, едва нас перевели в отдельную палату с телевизором, смежной ванной комнатой, просторной площадью, ремонтом бизнес-класса и красивым видом из окна. Но Лив не смотрит ни в его направлении, ни на меня, почти с головой спрятанная под одеялом и лежащая спиной ко мне. Впрочем, я знаю, что она вряд ли спит. И слишком яркий дневной свет, поступающий извне, здесь, скорее всего, совсем ни при чём. В моих мыслях так много мыслей, что я не допускаю и предположения, в котором эта женщина, моя любимая женщина, только что ставшая матерью и родившая мне мальчика, не думает ни о чём из того, что поглощает меня только больше с каждой проходящей впустую минуту, когда мы не знаем абсолютно ничего о собственном сыне. Где он, и что с ним, и как всё будет дальше. Когда мы поедем домой. Я даже без понятия, что говорить сейчас, но и молчать больше не могу. Было ли бы всё проще в случае родов в срок, будь ребёнок сейчас вместе с Лив около её груди, чтобы она кормила его, или, по крайней мере, рядом с нами?

— Детка. Детка. Тебе нужно ещё попить, — я знаю, её тошнит, так сказала врач, что это будет длиться ещё некоторое время, и отказ от еды, от хотя бы чего-то на завтрак мне вполне понятен, но совсем лежать тут голодной нельзя. Это риск заработать обезвоживание. — Лив, — но она молчит и ничего не отвечает. Мне плохо от этого почти физически, ведь я хочу её встряхнуть, чтобы услышать хоть что-то, чем бы это ни было, заставить посмотреть на меня, сказать мне обо всём и поделиться со мной без исключения каждой мыслью. Но ничего из этого в действительности не вариант для меня. Возможно, есть лишь одна вещь, что пробудит её словно бы ото сна, поможет остаться со мной, не замыкаясь и не погружаясь глубоко внутрь себя. Вещь, что является моей любовью. Я не дурак, я чувствую исчезновение и отдаление, но не собираюсь просто сидеть здесь и ждать, когда это разовьётся, достигнет катастрофических масштабов, и всё, что между нами успело вновь возникнуть, опять скроется во мраке темноты. — Что бы ты ни чувствовала сейчас, знаешь, ты можешь сказать мне. Тебе не нужно держать всё в себе. Я тоже переживаю, и я здесь для тебя, понимаешь?

— Я бы рожала гораздо дольше… — это сказано тихо, почти молчаливым шёпотом. У меня нет уверенности, что я расслышал всё верно, но если это было тем, чем, как мне кажется, оно являлось, я и тем более вряд ли понимаю хоть что-то сугубо правильно.

— Мы бы справились и с этим.

— …будь их двое, и не говори мне, что не думаешь об этом. О двух детях около меня, о том, чтобы держать их, но перед этим решать, кого в какую руку взять, и понимать, что со вторым тебе нужен будет другой человек, который и передаст тебе ребёнка, потому что с одной уже занятой рукой прикасаться к нему просто небезопасно.

— Я думаю лишь о вас с Александром. О том, как ты и что чувствуешь во всех смыслах, и всё ли с ним хорошо, а если нет, то будет ли, и только. Более ни о чём, — отставив всю глубоко проникшую и обосновавшуюся внутри меня сдержанность, я смело дотрагиваюсь до плеча Лив, частично скрытого под углом пододеяльника, и обхватываю эту часть тела бережно, но с крепкой силой и, как мне кажется, ярко выраженной любовью. — Ты справилась со всем так, как я боялся, что ты не сможешь.

Не то чтобы у неё был выбор, и в любом случае при самых плачевных обстоятельствах и в условиях только ухудшающегося состояния ребёнка бы просто из неё достали. Но она сделала всё сама, после всего, что когда-то говорила и думала, чувствуя неправильные вещи, и я вижу, что теперь она однозначно способна на большее. Способна действительно стать той мамой, в какой нуждается любой новорождённый малыш. Это случится не через день и не через два, но мы можем всему научиться вместе.

— Не надо называть его так.

— Почему нет? Мне нравится это имя. Если захотим, между собой мы сможем называть его Алекс.

— Потому что я сделала это с ним, — я слышу задушенный всхлип, который вряд ли должен был прозвучать именно так, ведь это Лив, и всё такое. Её тело подрагивает, что совсем не помогает мне сопротивляться противоречивому желанию нарушить наверняка необходимые ей сейчас границы и взглянуть на её, возможно, влажные глаза. — И не только с ним. А с ними и с нами. Забудь, что я предлагала. Я не думала тогда.

— Всё в порядке.

— Ничего не в порядке.

— Мы с тобой всё равно семья. То, что сделала ты, это сделал и я. Причастны мы оба. В равной степени. Потому что сотворили этого ребёнка, этих детей вместе. Я не могу винить тебя и при этом не чувствовать того же самого по отношению к себе. Любить это значит принимать в человеке и всё плохое, что в нём есть, а не только хорошее, и я принимаю то, что ты сделала. Я прощаю тебя, Лив.