Информация - Мартин Эмис

Ричард ненавидел всех поэтов вкупе с романистами, но драматурги… Также как Набоков и многие другие, Ричард рассматривал драму как примитивное, рудиментарное искусство. Драма гордится Шекспиром (и это поистине замечательная вселенская шутка), Чеховым и парочкой покойных скандинавов. Но где же тогда все остальные? Глубоко во втором эшелоне. Что же касается сегодняшних драматургов, то эти позвякивающие колокольчиками прокаженных городские кликуши измеряют степень нездоровья общества количеством непроданных мест в финансируемых ими «Глобусах». Эти врачеватели человеческих душ требуют аплодисментов за свои безжалостные прогнозы. К тому же они, наверное, и это самое главное, зарабатывают кучу денег, которые тратят на актрис. Ричард не мог этого больше терпеть, и он сделал ответный ход.

Впоследствии Ричард не раз задавался вопросом, как далеко могла зайти Джина. И он без труда мог представить Джину у бассейна в компании сценариста, зарабатывающего по пять миллионов фунтов стерлингов за сценарий. Вот она в окрестностях какого-нибудь замка гуляет под руку с чревоугодником-франкофилом, скрывается в тайном убежище с писателем-призраком, тем самым, который здесь и которого здесь нет, кто числится среди живых и кого среди них нет. Или благоговейно следует за электрической инвалидной коляской парализованного астрофизика. По правде говоря, Ричарду следовало жениться на ней в тот самый день, когда она приехала к нему из Ноттингема. Что его удержало? Ему казалось, что Джина слишком прозаична и не сможет быть его музой? Как-то раз, еще в ту далекую пору, они сидели вечером у Гвина: Гвин с Гильдой и Ричард с Джиной. Макароны и семейная бутылка красного вина. Тогда Гвин был книжным обозревателем-неудачником. Скромная еда, женский шепоток с его придыханием и смешками. Ричарду в его замызганном галстуке казалось, что он заслуживает большего. И он оставил мягкие игрушки Джины ради адского будуара Доминики-Луизы. Но он продолжал приходить к Джине. Ее романы с другими писателями — это было похоже на хитрость, но, может быть, она пошла на это лишь от отчаяния? Казалось, она хочет сказать: «Смотри, на что ты меня толкаешь». Она словно говорила: «А почему бы и нет? Почему нет?» Но при этом Джина давала ему шанс обойти всех соперников. И он этим шансом воспользовался.

Однажды утром Ричард задержался в больнице и довольно долго смотрел на капельницу, подсоединенную к безжизненной руке Доминики-Луизы, а потом помчался к Джине. Он стоял там, сложив руки на груди, и ждал, пока один из самых многообещающих молодых сценаристов Британии укладывает свою электрическую зубную щетку в свой металлический кейс. Потом молодой сценарист вышел, закрыв за собой дверь навсегда, а Ричард сказал: «Давай поженимся», и Джина расплакалась.

Ричард думал, что слезы — это чисто женский репертуар. Но ведь он и сам расплакался, когда узнал, что его книгу приняли в издательстве «Болд адженда»… Это не имеет никакого отношения к драматургам, но Ричарда по-прежнему удивляла склонность женщин к театральным эффектам. Женщин слишком захватывают чувства, и они, по-видимому, нуждаются в помощи, чтобы вырваться из театра. Но мужчины тоже пользуются театральными эффектами, когда это им необходимо, но их чувства слабее. Женщинам нравится разнообразие, как в фасонах брюк, которые они носят. Мужчины же посещают одну актерскую школу, где изучают единственный метод — хладнокровие. Такие они — мужчины. Хладнокровные лицедеи.

— Так, значит, Одра Кристенберри будет играть Кончиту?

— Она очень талантливая актриса. Такая органика. Такая живость, — Гвин кивал, обдумывая это. — Да. Я уверен, она отлично справится.

— Ей придется подобрать свои сиськи. — Ричард был не в состоянии изображать хладнокровие. Ему все труднее было оставаться хладнокровным. Но чем, кроме хладнокровия, он еще мог воспользоваться?

— Подобрать?

— Именно — подобрать. Вынуть имплантаты.

— Я не понимаю.

— В книге у Кончиты плоская грудь, верно? Почти мужская.

— Не мужская. Просто не слишком рельефная.

— Плоская.

— Я бы сказал — маленькая.

— И что ты собираешься с этим делать?

— С чем?

— С этими двумя силиконовыми буферами?

— Ну и выраженьица у тебя. С чего ты взял, что они не настоящие?

— Мы же видели ее в других фильмах. Мы видели ее в том фильме, когда мне поставили синяк. У нее там вообще сисек не было. Она была плоская, как доска. Просто идеально для «Амелиора».

— Может, у нее позднее развитие.

— Ну конечно. Когда она поворачивается направо, они поворачиваются налево. Она заходит в бар за сэндвичем, а они по-прежнему загорают у бассейна.

— Боже.

— Она точь-в-точь как та девица из «Лимпсонов».

— Что это?

— Порнофильм.

— Я такое не смотрю.

— Почему же?

— …Видишь ли, такие фильмы опредмечивают женщин. Превращают их в вещи.

— Это очень удобный способ узнать, как в наше время меняется сексуальное поведение. Начиная с орального секса и так далее. А вообще-то, в этом фильме ничего не разглядишь — что-нибудь обязательно загораживает от тебя картинку — бутылка вина или ваза с цветами. Это превращает женщину в вещь. Так же как силикон.

— Что с тобой?

— Я тут умру. Я здесь просто не выдержу.

— Ты пьян. Что с твоим голосом? У тебя голос как у фермера с больными гландами. Тебе лучше привести свой голос в порядок до встречи с читателями в Бостоне. А то никто ни слова не разберет.

Таким образом, иногда после полудня, одетый в свою древнюю тенниску и длинные шорты цвета хаки, Ричард предпринимал вылазки к бассейну. Обычно он садился на приличествующем расстоянии от Гвина и его свиты и наблюдал за купальщиками. Конечно, далеко не все женщины здесь были похожи на красавиц с обложек глянцевых журналов, далеко не все были усовершенствованы при помощи высоких технологий, как Одра Кристенберри. Многие были столь же бледными и пегими, как Ричард, хотя, несомненно, они были старше его по меньшей мере вдвое. Они плавали кролем, высоко поднимая согнутые в локте руки, — так плавают многие женщины, в особенности американки, — с сосредоточенным видом, а точнее, с непоколебимой верой в американскую решимость. Но наш Гамлет чувствовал себя развалиной, и он вовсе не собирался высмеивать американскую решимость. Ричард сильно располнел, но он все же выглядел стройным по сравнению с парой из Техаса: он как-то спускался с ними в лифте. Супруги были настолько толстыми, что заставляли всех по нескольку раз перечитывать инструкцию, в которой производитель гарантировал, что подъемник способен выдержать восемнадцать человек. Мужчины у бассейна — о, эта удивительная каста добытчиков! Они плавали, ели и говорили по телефону. Уверенно расположившись на лежаках, они поворачивались на бок или лежали на спине, поджав ногу и положив ладонь на мускулистый живот, или вели добытчицкие беседы со своими цветущими приятелями-добытчиками. В Лос-Анджелесе Ричард не был твердой валютой; он чувствовал себя злотым, презренной копейкой. В нескольких шагах от Ричарда — в перерыве между омлетом и чаем со льдом — Гвин отвечал на вопросы. «Писать — это все равно что плотничать». «Моя проза умозрительна, но кинематографисты уже проявили к ней интерес». «Я пользуюсь обычным текст-процессором, это нечто вроде пишущей машинки с дополнительными функциями». «От завтрака до обеда и иногда ближе к вечеру…» В полутора метрах от Гвина виднелись волнующие линии купальника Одры Кристенберри. Или стопроцентная невыразительность юного пиарщика.

Гвин, в чьих жилах текла кельтская кровь, на глазах становился смуглее, его кожа блестела на солнце. А Ричард, со своей не поддающейся загару английской кожей, за время нескольких кратких посещений бассейна успел получить ожоги первой степени на плечах, бедрах, шее, носу и лбу. В одежде он становился похож на актера второго плана из дешевого видео или порнофильма: отталкивающе-неряшливо размалеванного и освещенного тусклым светом лампочки. Без одежды он напоминал себе лондонского голубя. И даже его худые и красные, как у голубя, ноги нагоняли на него тоску по дому. И еще многое не ладилось у Ричарда здесь, в этом городе на берегу Тихого океана. Он никак не мог избавиться от сухости во рту, что бы он ни пил. Его язык словно сворачивался в трубочку. Крупицы информации вязли на зубах — информации о том, что вот-вот должно было случиться. В его теле в двух местах (слева сверху и справа снизу) при каждом втором ударе сердца словно лопались пузырьки феерической боли. Потом боль отпускала. А по ночам он писал обзоры биографий и делал пометки в романе «Без названия», готовясь к встрече с читателями в Бостоне, где их турне заканчивалось.

Что-то с Ричардом было не так в этом городе у Тихого океана, который, ширился во все стороны, куда ни кинешь взгляд. Пару раз, когда у Гвина было интервью на радио или на телевидении, Ричард, собравшись с силами, позволял отвезти себя в город, он присутствовал на встрече Гвина с читателями в каком-то супермаркете. Этот город был похож на город, который превосходно держится после ядерной катастрофы, после попадания метеорита размером с Эверест или после тысячекилометрового цунами. На тысячи квадратных километров вокруг все было заражено и разрушено, но солнце, предприимчивость и совместные усилия многонациональной общины снова ставили все на свои места. Как Гвин льстиво поведал аудитории в начале своей творческой встречи с читателями, Лос-Анджелес очень напоминал Амелиор… лишь с некоторыми отличиями. Когда Никита Хрущев, пролетая над Западным побережьем США, увидел все эти бассейны, невинно обращенные к небу, он понял, что коммунизм проиграл. А Ричард каждой клеткой своего тела чувствовал, что, какие бы идеи он ни отстаивал — трудно передаваемые на словах, заумные, сложные, — в любом случае он проиграл. Лос-Анджелес повсюду искал трансцендентное. Астрология, гадания, культ тела, посещение храмов — все это были лишь суетные попытки постичь божественный промысел, получить совет и рекомендацию, как лучше поступить здесь и сейчас. Но главное — как подготовиться к будущему. Ричард к будущему не был готов. Тело Ричарда об этом знало, это телесное знание, казалось, проникло во все его полости; это было знание не в форме мысли: оно улавливалось носом, звучало в ушах, першило в горле.