Странствие бездомных - Наталья Баранская

Третья картинка, которая, может быть, была раньше первых двух, потому что она бледнее. Я сижу один в кровати раздетый, хлопаю в ладоши и повторяю немного нараспев: „Вититюли на печи! Вититюли на печи!“ Что это значит, я не знаю. Но мне очень весело. Приехал доктор Штюрмер, но я его совсем уже не боюсь: привык — он ездит каждый день. Он входит в комнату вместе с мамой,

и я еще пуще хлопаю в ладоши, подпрыгиваю и кричу: „Вититюли на печи!“ Мама и доктор принимают мои аплодисменты на свой счет и улыбаются, но аплодисменты на самом деле относятся не к ним, а к Коле, который спрятался от доктора и мамы под кроватью. И доктор, и мама хвалят меня за то, что я молодец. Этого я тоже не понимаю, потому что молодец не я, а Коля, но они этого не знают. Вдруг доктор что-то роняет на пол, потом нагибается и вытаскивает из-под кровати за ногу Колю. Коля красный, и у него слезы на глазах. Мать всплескивает руками, а он вскакивает и убегает.

У меня была скарлатина.

Сохранилась фотография того времени: мать с тремя старшими детьми. Старше меня — Коля, младше — сестра Наташа, которую мать держит на руках. Коля снят прилизанным мальчиком, сидящим на стуле вполне comme il faut, я — на скамеечке у ног мамы, прислонившись к ее ноге, волосы растрепаны, глаза полузакрыты от скуки. В каждой складке рубашки виден трехлетний неженка. Помню еще, что Коля звал меня Лялька и любил показывать на мне, как нужно бить противника. Эти опыты я принимал с флегматичным спокойствием, как потом рассказывала мне мама, и только иногда останавливал увлекавшегося Колю: „Ну ты, блат, потише, а то я тоже тлахну“.

Была еще война, когда отца перевели на службу в город Белый Смоленской губернии. О переезде туда я смутно помню, что было очень неудобно спать и что я боялся турок. Игра в войну и истребление турок была нашим любимым занятием. В гостиной на столе лежала „Всемирная иллюстрация“, по которой мы учились, как нужно устраивать турецкую войну. Больше всего мы любили рисовать сцены из войны, для чего мы оба, Коля и я, ложились на пол в гостиной. Процесс рисования сопровождался рассказом изображаемого события. Коля придумал побеждать турок посредством наших богатырей — Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича, других мы в то время еще не знали. Коля строго следил за тем, чтобы я в своих рисунках выпускал первым Алешу Поповича, потом Добрыню и, наконец, Илью Муромца; вносить какие-либо изменения в этот установленный в былинах порядок строжайше запрещалось. Я беспрекословно повиновался. Коля рисовал недурно и тщательно отделывал детали лошадиной морды и обмундирования всадника; я же портил массу бумаги, потому что рука не успевала за фантазией и часто лошадь под богатырем оставалась недорисованной — без ноги или без хвоста.

Ярко сохранилась в памяти такая сцена. Я лежу на полу один и, болтая ногами, рассматриваю портреты Скобелева и других героев войны во „Всемирной иллюстрации“. Входит Парфен — швейцар с Георгиевским крестом на груди за Плевну. Я взглядываю на него, и, к моему удивлению, почти ужасу, — Парфен плачет. Я вскакиваю, подбегаю к нему, карабкаюсь к нему на руки, обнимаю, целую его, утешаю, не зная, в чем надо утешить.

— Убили нашего Царя-батюшку, — говорит Парфен.

Это было в марте 1881 года. Мне было пять лет. Едва ли я тогда умел читать. Следовательно, дальнейшее воспоминание, связанное с этим, относится к более позднему времени, лежа на животе, я разглядываю „Всемирную иллюстрацию“ и натыкаюсь на картину допроса обвиняемых по делу 1 марта в особом присутствии Сената. Иллюстратор постарался придать лицам обвиняемых наиболее жесткое, даже злое выражение. Я читаю отчет о процессе, мучительно стараясь понять его, но не могу понять. Коля говорит, что это потому, что я маленький, но и сам от объяснения уклоняется. К матери я не иду за объяснением, потому что Коля — моя высшая инстанция.

С тех пор загадка этого убийства всегда мучительно влекла меня к себе.

Отец служил директором Вельской прогимназии, помещавшейся на самом краю города, у Смоленской большой дороги, vis-á-vis с Петропавловским кладбищем. Мы занимали большую казенную квартиру в 7 комнат в первом этаже здания. Отец насадил большой сад на пустыре, принадлежавшем прогимназии. За садом начиналось поле, за полем верстах в 11/2–2 — леса или болота. Уездный городок Белый еще и теперь большая глушь, а в то время и подавно. Виндавской дороги тогда еще не было, и до ближайшей железнодорожной станции (ст. Ярцево Александровской — Моск. — Бел. — Балт. ж. д.) было 120 верст, до губернского города Смоленска — 140. Я считаю, что на долю мою выпало большое счастье провести детство в такой глуши среди почти нетронутой природы и среди людей, на которых мало оседала копоть больших городов. Вспоминая свое привольное детство, я думаю о городе Белом как о сущем рае. Но вся его прелесть открылась несколько позже, когда с годами получилась известная свобода передвижения в окрестных лесах. В дошкольном же возрасте кругозор, естественно, был неширок. У меня не сохранилось сплошного и вполне ясного воспоминания об этом времени. Помню только отдельные события, которые произвели сильное впечатление и потому не изгладились из памяти. К числу таких событий относится первое приключение, едва не стоившее мне жизни. Гуляя на кладбище с братьями и сестрой в сопровождении няни, я упал в сажалку (яму для разведения рыбы. — Ред. ) и сразу с головой погрузился в воду. К счастью, меня заметил один мальчик, гимназист 4-го класса, который, бросившись в яму, быстро извлек меня из воды. Плачущего, меня отнесли домой к испугавшейся матери. У мамы была, по-видимому, выработана на такие случаи строго принципиальная метода: меня тотчас же раздели, уложили в кровать, натерли горячим прованским маслом и дали касторки. Благодаря всем этим мерам со мною ничего не случилось, но охота тонуть была искоренена раз навсегда.

Когда старший брат Коля поступил в приготовительный класс и стал ходить учиться с ранцем и в длинных брюках, я ему страшно завидовал и, должно быть, несносно капризничал, потому что помню, как мама сказала раз: „Ну что мне теперь делать с Лялькой? Придется и его посадить учиться… Ну иди садись, что ли. Я буду тебя учить“. Помню, что я был очень доволен, но никак не мог понять, почему мама ни с того ни с сего стала объяснять то, что все знают, и почему ученье считается трудным.

Через два года после Коли и я наконец дождался этого счастья. Экзамен в приготовительный класс я выдержал блестяще и написал на доске красивыми (по моим понятиям) буквами: Владимiръ Розановъ. Последние буквы фамилии ушли в самый верх правой стороны доски, так что мне, чтобы кончить, пришлось стать на ножку доски, тянуться изо всех сил и даже чуть-чуть высунуть язык вбок. Зато вышло хорошо, и учитель — Петр Петрович Голенкин — похвалил: „Молодец!“