Скандинавский детектив. Сборник - Мария Ланг

Я заверил ее, что не очень. Она вызвала медсестру и передала ей букет. Я представил Авроре Харалда. Потом она снова повернулась ко мне, сокрушаясь и рассыпаясь в соболезнованиях.

— Не понимаю нынешних студентов, — негодовала она. — Напасть на своего преподавателя! Неслыханно! По дороге я встретила Левинсона. Он чрезвычайно возмущен. Сказал, что факультет так этого не оставит.

— Но Турин напал на меня по ошибке, — сказал я. — Он просто обознался.

— Это не оправдание,— заявила Аврора фон Левензан. — И тем более для студента, желающего стать ученым. Это нарушение самых элементарных методов научного исследования!

И ее ясные интеллигентные глаза, выглядывающие из-под огромной шляпы, засверкали гневом.

— Мы учим наших студентов критически относиться к фактам и не делать скороспелых выводов до того, как будут тщательно проверены все предпосылки. Между тем этот прохвост переходит в нападение, не оценив тщательно обстановку. Это не научные, а чисто военные методы, как метко охарактеризовал их Левинсон!

Харалд незаметно усмехнулся.

— Военные методы тоже иногда бывают весьма эффективны.

— Разумеется, — согласилась Аврора фон Левензан. — Но только на войне. В мире науки они совершенно непригодны. А мне всегда казалось, что люди, раскрывающие преступления, должны применять научную методику. Не правда ли, прокурор?

Харалд ответил, что она безусловно права. Она пробыла здесь еще какие-нибудь две-три минуты, я даже не успел устать. Потом пожелала мне скорейшего выздоровления. И кажется, совершенно искренне. В дверях она снова остановилась.

— Совсем забыла, Эрнст,— сказала она.— Если ты не знаешь, где твои галоши, то они стоят у меня дома. Ты забыл их, когда заходил ко мне во вторник. Я скажу Биргит, чтобы при случае она их забрала.

От удивления я даже приподнялся на постели. Харалд с глубоким интересом созерцал Аврору фон Левензан.

— Мои галоши? — повторил я, заикаясь. — Но это невозможно. Я только вчера надевал их.

— Бедный Эрнст, — грустно сказала Аврора. — Ничего удивительного, что у тебя возникают провалы в памяти. Не ломай голову. Это, безусловно, твои галоши. На них стоят твои инициалы.

Я снова откинулся на подушку. Аврора фон Левензан сочувственно улыбнулась и уплыла. В голове моей шумело и жужжало.

— Во вторник…— пробормотал я. И внезапно все вспомнил.— Ведь во вторник я вышел из дому без галош. В полдень погода была чудесная, а мне надо было только перейти улицу. У вешалки под моим пальто стояли чьи-то галоши. Поскольку мне не хотелось упустить Йосту, я летел как сумасшедший и в спешке напялил чужие галоши.

— Ведь на них даже стояли твои инициалы, и ты, видимо, решил, что это твои галоши, — заметил Харалд. — И обувь вы тоже носите одного размера.

— А после я, очевидно, забыл их у Авроры, — продолжал размышлять я. — Ведь от нее я уехал в такси. И, возможно, перед самым уходом вдруг вспомнил, что из дому вышел без галош.

— Это мы еще проверим, — усмехнулся Харалд. — Людям никогда нельзя верить на слово. Даже когда показания дает собственный брат.

— Значит, это не убийца пришел в университет без галош, — простонал я. — Без галош пришел я сам.

В палату вошла сестра и поставила на столик вазу с цветами. В тот же миг в дверях появился Бюгден. Мне показалось, он смотрит на меня с насмешкой.

— Мне бы выскочить на минутку купить сигарет, — пробурчал я.

— Понятно, — ответил он и ухмыльнулся. Потом повернулся к Харалду. — По-моему, я знаю, где они.

И оба тотчас вышли из палаты. Мне показалось, что они куда-то торопились.

— Они, — пробормотал я. — Кто они?

— Попытайтесь заснуть, — сказала сестра.

Я попытался, и мне это удалось. Это был единственный способ не думать о том, что произошло.

Ехал я не слишком быстро. Как в любой другой день, когда, немного недоспав, выбирался из дома, чтобы покататься на лыжах. Сегодня был прекрасный день, словно специально для лыжных прогулок. Сияло солнце, синело небо, и слегка поскрипывал снег. Озеро Экольн, наверное, уже успело замерзнуть. Ребята на пару лет моложе меня в такие дни всегда удирают из школы. Я вспомнил о том времени, когда тоже удирал из школы и либо играл в футбол, либо ходил на лыжах.

Голова была тяжелая, желвак на шее побаливал. Я достал сигарету и включил радио.

У забора стояло темно-красное «порше», модель 1959 года. Солнце рассыпало искры по покрытому лаком металлу. Издали оно казалось кровавым пятном в бескрайней снежной пустыне. Вокруг не видно ни души. Я остановил свой «крайслер» возле «порше» и вышел из машины. Потом достал лыжи, положил их на плечо и подошел к крыльцу. Там уже стояла пара лыж, прислоненная к стене. Я поставил рядом свою пару и поднялся на крыльцо. В доме никого не было. Я вернулся в комнату отдыха, которая выходила окнами на юг. Там стояло несколько диванов, кресел и столов. Мебель была низкая и удобная. У стены я увидел камин, выкрашенный в белый цвет. Но побелка уже немного загрязнилась. На каминной полке стоял аквариум, в одном углу — старый приемник, который, видимо, не работал, а в другом — старое пыльное пианино. Комнату заливали солнечные лучи, в ней было тепло и уютно. Я подошел к окну и выглянул во двор. Он сидел в кресле спиной ко мне. Несколько секунд я смотрел на него, потом вышел из комнаты.

Он сидел, откинувшись на спинку кресла, широко расставив ноги. Как и в прошлый раз, он был в замшевой куртке и серых лыжных брюках. Шея была небрежно повязана шарфом. Я сразу увидел, куда пришелся мой удар. Его левая бровь основательно вспухла. Я взял из комнаты кресло и поставил рядом. Он поднял голову.

— Это ты?

Потом он закрыл глаза и снова откинулся на спинку кресла. Да, кому же еще быть, как не мне? Мое появление не особенно его удивило. К тому же он назвал меня на ты, как старого приятеля. Я сел в кресло, откинулся на спинку и вытянул ноги. Мне ничего больше не оставалось, как сидеть и ждать. Должен же он наконец заговорить!

Солнце палило немилосердно, и у меня снова разболелась голова. «Пожалуй, мне удастся загореть, пока я здесь»,— подумал я. Мы сидели молча минут пять.

— Чудесный день, — сказал он наконец.

Мы снова помолчали. Сегодня он был не слишком разговорчив.

— Ты уже ходил сегодня?

— Еще нет, — ответил я. — Я только что приехал.

— С Ульрикой?

— Нет, один.

Я сделал короткую паузу.

— Я приехал встретиться с вами.

— Правда?

И это тоже его не удивило. Мои слова поразили его так же мало, как и мое внезапное появление. Казалось, нет ничего особенного в том, что я приехал в Ворсэтра только для того, чтобы встретиться с ним. Он не спрашивал, зачем мне нужно с ним встретиться. Возможно, предчувствовал, что будет дальше.

— Здесь дышится удивительно легко и свободно, — сказал он.— Только надо приезжать сюда до того, как солнце растопит снег и понаедут лыжники. Тогда весь этот простор словно принадлежит тебе одному.

— Не слишком ли много для одного?

Но он меня не слушал.

— Ты бывал в горах?

— Случалось.

— Самое потрясающее там — это воздух и безмолвие. Сотни километров воздуха и никем не нарушаемое безмолвие. Великое безмолвие.

Воцарилась тишина.

— Там я счастлив, — сказал он, немного помолчав.

— А с Мартой Хофштедтер вы были счастливы? — немедленно спросил я.

Он помолчал и не спеша ответил:

— Человек бывает счастлив по-разному. В горах — это одно счастье, с Мартой — совершенно другое.

— Но счастье в горах, пожалуй, надежнее!

Он ничего не ответил.

— Ибо это счастье вечно! — с вызовом добавил я.

Мы снова замолчали. По-прежнему сияло солнце. Перед нами расстилалось бескрайнее белое поле. Чуть дальше темнела роща, между голыми стволами виднелось озеро. Его уже сковало льдом. Лишь на самой середине чернели полыньи.

Потом он опять заговорил. Говорил медленно, делая большие паузы между словами, но держался более свободно и непринужденно, чем когда-либо раньше. Теперь он был тверд и спокоен, и глаза его больше не бегали, ища точку опоры. Как ни странно, он переменился к лучшему. Такая перемена обычно происходит с людьми, у которых все позади и уж ничто не может облегчить их судьбу. Я сидел и слушал, а в голове у меня что-то все время стучало. Он долго рассказывал о своем отце, лауреате Нобелевской премии. И хотя отзывался о старике не слишком хорошо, тем не менее чувствовалось, что он им гордится. Смысл его слов сводился к тому, что его отец, жестокий и холодный человек, предъявляет ко всем такие же суровые требования, как и к себе самому. И ужиться с ним нелегко. Он просто невыносим. У меня даже сложилось впечатление, будто он пытается свалить всю вину на отца. Потом он замолчал так же неожиданно, как и заговорил.

Снова стало тихо. Он достал трубку из кармана куртки и тщательно ее набил. Я достал сигарету. Он разжег трубку и задумчиво выпустил облако дыма.