Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками 1918 — 1924 - Ричард Пайпс

К приведенным выше причинам можно добавить еще одну, четвертую, неуловимую по своей природе и потому трудно определимую. Она связана с «русскостью» большевизма. Отличительным качеством российского радикализма всегда был неуступчивый экстремизм, установка на «все или ничего», стремление «идти напролом», презрение к компромиссу. Это связано с тем, что до того, как захватить власть, российские радикалы — интеллектуалы, у которых почти не было последователей и практически не было возможности влиять на политику, — жили исключительно идеями, и только с ними отождествлялись. Подобных людей можно было встретить и на Западе, особенно среди анархистов, но там они оказывались в безусловном меньшинстве. Западные радикалы мечтали реформировать, а не разрушить, существующий порядок; российские, напротив, видели в своей стране мало достойного сбережения. Вследствие этих глубочайших различий в политической философии, вследствие русского нигилизма большевикам трудно оказывалось общаться с теми, кто сочувствовал им на Западе. С точки зрения русских, последние не были настоящими коммунистами. «Большевизм. Это — русское слово, — писал эмигрант-антикоммунист в 1919 г. — Но не только слово. Ибо большевизм в том виде, в тех формах и проявлениях, что кристаллизуется вот уже почти два года в России, есть явление исключительное, русское, нитями глубокими связанное с русской душой. И когда говорят о большевизме немецком, о большевизме венгерском, я улыбаюсь. Разве это большевизм? Внешне. Политически, может быть. Но без души своеобразной. Без русской души. Псевдобольшевизм»260.

ГЛАВА 5

КОММУНИЗМ, ФАШИЗМ И НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМ

Что такое фашизм? Это социализм, освободившийся от демократии.

Деятельность коммунистов дома и за рубежом парадоксальным образом привела не к революции в мировом масштабе, а к росту движений, усвоивших их дух и копировавших их методы для борьбы с коммунизмом. В этом смысле так называемый правый радикализм, или «фашизм», возникший в Европе после Первой мировой войны, часто рассматривается как прямая противоположность коммунизму. Но, как это часто бывает в столкновениях идеологий, как религиозного, так и светского содержания, их яростный характер вызван не антагонизмом их принципов или целей, а борьбой за одну и ту же цель — поддержки избирателей.

Отношения между коммунизмом и фашизмом уже давно стали предметом спора. Интерпретация, обязательная для коммунистических историков и облюбованная западными социалистами и либералами, ставит оба феномена в непримиримую оппозицию друг к другу. Консервативные историки, со своей стороны, объединяют их понятием «тоталитаризма». Проблема крайне важная, поскольку ставит вопрос: есть ли родственные отношения между марксизмом-ленинизмом и фашизмом, и в особенности нацизмом как его крайним проявлением, или последние два — детища капитализма и ничего больше?

Не станем сосредоточиваться на этой полемике, которой посвящена обширная литература2. Мы попытаемся пролить свет на то влияние, которое коммунизм оказывал на политику Запада как в качестве привлекательной модели для подражания, так и угрозы распространения. Исследуя происхождение праворадикальных движений в Европе в период между войнами, скоро убеждаешься, что они были бы немыслимы, не имей они готовых уроков, преподанных Лениным и Сталиным. Это обстоятельство странным образом ускользает о внимания историков и политологов, которые рассматривают тоталитарные режимы в Европе как самозародившиеся: даже Карл Брахер в своем образцовом описании прихода Гитлера к власти не упоминает Ленина, хотя аналогии в методах, используемых этими двумя вождями, повсюду в его работе бросаются в глаза3.

Почему исследователи фашизма и тоталитаризма как правило проходят мимо советского опыта? Для левых историков даже сама идея сопоставления советского коммунизма с фашизмом равносильна допущению их возможного родства. Поскольку фашизм для них по определению есть противоположность социализму и коммунизму, никакие разговоры об их сходстве недопустимы, и источники фашизма следует искать исключительно в консервативных идеях и практике капитализма. В Советском Союзе это направление зашло так далеко, что при Сталине и его непосредственных преемниках термин «национал-социалист» был вообще исключен из оборота.

Во-вторых, в 20-е годы, когда концепции «тоталитаризма» и «фашизма» стали набирать научный вес, западные ученые имели очень слабое представление о большевиках и однопартийном режиме, ими изобретенном. Как мы уже отмечали4, основы этого режима закладывались в 1917—18 годах, когда в Европе в последний год Первой мировой войны были и иные, более важные и насущные проблемы, чем идущие в России внутренние процессы. Истинная природа коммунистического режима была надолго сокрыта от иностранных глаз за фасадом новых псевдодемократических институтов государственного здания, строящегося партией-монополистом. Как бы странно это ни представлялось сегодня, в 20-е годы, «когда развивались фашистские движения, коммунизм еще не проявил себя как тоталитарная система… но казался защитником безграничной свободы…»5. В период между войнами коммунистический режим так и не стал предметом серьезного исторического и теоретического анализа. Несколько серьезных работ о Советской России, появившихся в основном в 30-е годы, описывали страну, существовавшую при сталинском режиме, чем создавалось ложное впечатление, будто именно он, Сталин, а не Ленин породил однопартийную систему. Еще в 1951 году Ханна Арендт утверждала, что Ленин изначально задумывал сосредоточить власть в советах, но потерпел «крупнейшее поражение», когда в начале гражданской войны «высшая власть… перешла в руки партийной бюрократии»6.

Первые исследования феномена тоталитаризма проводились почти исключительно немецкими учеными на основе их собственного национального опыта7. Это объясняет преувеличенное значение, какое Ханна Арендт придает антисемитизму как атрибуту тоталитаризма. [В книге «Происхождение тоталитаризма» (Нью-Йорк, 1958. С. VIII) автор называет еврейский вопрос и антисемитизм «катализатором» сначала нацистского движения, а затем и Второй мировой войны, отводя этой теме первые четыре главы своей книги.]. Другие авторы (как Зигмунд Нейманн) отмечают сходства режимов Сталина, Муссолини и Гитлера, но и они пренебрегают русским влиянием на праворадикальные движения по той простой причине, что были плохо знакомы с механизмом коммунистической политической системы. Первый систематичный анализ диктатур левого и правого толка, сделанный в 1956 году Карлом Фридрихом и Збигневом Бжезинским, тоже несколько страдает отсутствием исторической перспективы8.

Третьим фактором, препятствовавшим пониманию влияния большевизма на фашизм и национал-социализм, была настойчивая подмена Москвой в словаре «прогрессивной» науки прилагательного «тоталитарный» на «фашистский» при описании всех антикоммунистических движений и режимов. Партийная линия в этом вопросе сложилась еще в начале 20-х годов и была формализована в резолюциях Коминтерна. «Фашизм», термин, свободно применявшийся как в отношении муссолиниевской Италии и гитлеровской Германии, так и в отношении таких сравнительно мягких антикоммунистических диктатур, как режим Салазара в Португалии и Пилсудского в Польше, был объявлен продуктом «финансового капитализма» и орудием буржуазии. В 20-е годы официальной советской доктриной прямо утверждалось, что «капиталистические» страны, прежде чем уступят дорогу коммунизму (социализму), обречены пройти через фазу «фашизма». В середине 1930-х, проводя политику «Народного фронта», Москва несколько смягчила позиции в этом вопросе, чтобы не лишать себя возможности войти в сотрудничество с правительствами и движениями, которые подпадали под ее собственное определение «фашистских». Но принцип, что антикоммунизм и фашизм суть одно и то же, был обязательным для всех стран, где действовала коммунистическая цензура, вплоть до начала периода «гласности», наступившего при Михаиле Горбачеве. Такого же взгляда придерживались «прогрессивные» круги на Западе. А те ученые, которые имели смелость сравнить режимы Муссолини или Гитлера с коммунизмом или увидеть в них истинно народные движения, обрекали себя на остракизм. [См., напр., как итальянская интеллигенция относилась к Ренцо де Феличе, подчеркивавшему массовые, а не «буржуазные» корни фашизма (Ledeen M. In: Mosse G. International Fascism. London—Beverly Hills, 1979. P. 125–140)].

По канонической левой версии, сформулированной Коминтерном, «фашизм» есть прямая противоположность коммунизму, и попытки соединить их под общим понятием «тоталитаризм» отметаются с ходу, как продукт «холодной войны». «Фашизм», согласно такому взгляду, есть характеристика империалистической стадии капитализма, предшествующая его окончательному краху: предчувствующий свою кончину «монополистический капитализм» прибегает к «фашистской диктатуре» в отчаянной попытке сохранить контроль над рабочим классом. Исполком Коминтерна в 1933 году дал определение фашизма как «открытой, террористической диктатуры самых реакционных, шовинистических и империалистических элементов финансового капитализма»9. Для убежденных марксистов между парламентской демократией и «фашизмом» особой разницы нет — это не более чем два способа удержания власти вопреки желанию рабочих масс. «Фашизм» консервативен, поскольку сохраняет существующие имущественные отношения: он «не революционен, но реакционен, или даже контрреволюционен, поскольку стремится воспрепятствовать естественному движению к социалистическому обществу»10. Революционные начала режимов Муссолини и Гитлера, столь впечатлявшие современников, объявлялись отвлекающим маневром.