Ненависть - Иван Шухов

«Где же ты, мой товарищ Кенка, и что теперь сделают с нами? Зачем ты стрелял в Архипа Струкова? Как все было бы хорошо, если бы ты так не сделал. Мы поехали бы с тобой на пашню, стали боронить. Мы были бы с тобой бригадой бороноволоков, как говорил Аблай. Я подарил бы тебе седло. Хорошее седло. Оно мне досталось от отца в наследство. Мне было три года, когда умер мой старый отец. Его убил горбатый и злой бай Турсун за

то, что отец загнал на байге гнедого байского иноходца… Ах, Кенка, Кенка! Зачем ты не стрелял мимо?!»

…А Кенка лежал в бреду. И в бреду он тоже часто звал приятеля Ераллу.

Вряд ли бы выжил Кенка, едва ли удалось бы поставить парнишку на ноги, не ухаживай за ним ночью и днем Арсентьевна. Отзывчивая на чужую беду, суетливая, тут она и совсем потеряла покой. Ни на минуту не отлучаясь на первых порах от страдающего паренька, Арсентьевна меняла ему повязки, поила остуженным молоком, успокаивала теплым словом. Вся ушла она в неусыпные заботы, запустив даже невеликое, но требующее хлопот хозяйство. Ни в кухне, ни в горнице не было у нее обычной чистоты и порядка. Ни до чего, кроме Кенки, не доходили трудолюбивые и нетерпеливые руки Арсентьев-ны, решившей выходить, выручить парня из беды.

Мирон Викулыч, видя неустанную заботу старухи, убежденно говорил:

— Все образуется. Поднимется парень. Выживет.

И Кенка, чувствуя трогательное, участливое отношение к нему четы Карагановых, проникался верой в свое выздоровление. Материнская забота Арсентьевны вызывала в Кенке прилив бурной нежности к ней. Он готов был назвать Арсентьевну матерью, но стеснялся выразить словами свое чистое чувство. Чуткая, умная Арсентьевна и без Кепкиных слов знала о сыновней его благодарности, и это было самой бесценной и дорогой наградой дли нее, вообще души не чаявшей в детях, а в

Кенке в особенности.

На четвертые сутки Кенке стало легче. Он несколько раз садился на кровать, смотрел в окно. Заглянув в крошечное, обсиженное мухами зеркало, висевшее в простенке, Кенка замер: на него смотрело незнакомое, похудевшее, точно обуглившееся лицо.

Мирон Викулыч, застав Кенку на ногах, пробасил:

— Ну как, живем, говоришь, кандидат?

— Живем, дядя Мирон,— виновато ответил Кенка.

— Ну вот и слава богу,— сказал Мирон Викулыч.— Говори спасибо, что надежное средствие нашлось под руками. Квашеное молоко при ожоге — лекарство лучше некуды. Я в детстве тоже ноги ошпарил кипятком. Только этим лекарством и спасся.

Кенка, беспричинно улыбаясь, смотрел на бородатое доброе лицо Мирона Викулыча и радовался тому, что он разговаривает с ним, как со взрослым человеком. Пар-

кишка простил ему даже самое обидное — насмешки и шутки Мирона над Кенкиным кандидатством. «Эй, ты, кандидат! — покрикивал Караганов.— Кандидат еще не настоящий комсомол».

А вечером, когда выздоравливающего пришли проведать Роман, Линка и Аблай со старым Койчей, Кенка рассказал им о той злополучной ночи, которая сделала бывшего батрачонка на голову выше и сильнее в глазах взрослых.

— Я все видел. Я видел, как он подпалил амбар. И тогда я выстрелил,— говорил Кенка.— А потом я стал тушить пожар, мне обожгло руки. Мне было больно, и я упал. Огонь стал тушить Ералла. Потом я плохо помню, что было дальше. Не помню…

Линка не сводила потемневших глаз с обожженного паренька. В ней разгоралось чувство ненависти к Пикулиным, Окатовым и Куликовым. Вчера еще она с робостью прислушивалась к полным темного смысла библейским словам Епифана Окатова, сейчас он казался ей омерзительным и жалким.

Целый день около колхозной сеялки толпился народ. Продавец Аристарх Бутяшкин, проходя мимо мироновского двора, бросил, презрительно улыбаясь:

— Тоже мне — машинизированное коллективное хозяйство!.. Смех!

— А как же! Они теперь этой сеялкой весь белый свет засеют. Пропали мы, старые хлеборобы! — вторил ему Силантий Пикулин.

— Это верно. Только неизвестно, кто за этих бесшабашных колхозников кредит государству за подобную машину выплачивать будет. Станет она им, эта машина, в копеечку! — кричал трахомный Анисим.

А между тем бывшие аульные пастухи и батраки из хутора Арлагуля радовались новенькой машине, как дети. Многие в сотый раз любовно ощупывали блестящий корпус сеялки, передвигали ее рычаги и внимательно разглядывали высевающий аппарат. Осмелевший Ералла, вооружившись тряпкой, старательно вытирал диски и загрязнившиеся спицы колес. Каждому из этих еще вчера обездоленных бесправных людей приятно было думать, что они стали хозяевами машины. Выходит, с ними считаются, если доверили такую машину.

Мирон Викулыч принес из амбара новые сыромятные постромки, пропитанные дегтем. Надевая их на новенькие, необтертые вальки сеялки, он, хитро прищурив глаз, сказал:

— Заветные. Для особого случая берег. Вот, слава богу, и пригодились.

В сумерках открылось общее собрание артели. На повестке дня стояли вопросы производственного порядка: об организации полеводческих бригад, о дне выхода в поле, о выборе посевных участков. Бобыль Климушка и Михей Ситохин пришли на собрание навеселе. Они успели обмыть новоприобретенную артельную машину, выпив поллитровку водки, и держали себя на собрании словоохотливо. Роман огласил список бригады плугатарей.

Михей Ситохин протестующе закричал:

— Что же это такое, мужики, делаете? Разве это порядок? У Мирона Викулыча мерин куда справнее моей Гнедухи, а идет в борону.

— Мерин у дяди Мирона начал припадать на заднюю ногу,— возразил ему Роман.

— А почему обе лошади Бектургана третий день в отгуле? — не унимался Михей Ситохин.

— На этих лошадях два раза на станцию сгоняли. Понял? — строго прикрикнул Мирон на Михея.

— Ну, тогда ночраженьев не имею,— сказал Ситохин.

На бобыля Климушку и комсомольца Бектургана возлагался присмотр за рабочим скотом.

Вот это здорово! — заорал появившийся в воро-тах полупьяный Капитон Норкин.— Был Климушка никем, а в коллективе его в пастухи производят. Ничего себе, высокая вакансия!

И Климушка отрезал:

— В пастухи я не пойду.

— Это почему же? — строго спросил Роман.

А ты что же, Клим, думал легкую работу в артели найти? — осуждающе спросил Мирон Викулыч.— Нет, брат, записался в артель — работай.

Работа работой. А вот с вашими киргизами я из одной чашки хлебать в жисть не стану! — запальчиво крикнул Климушка.

На мгновение во дворе воцарилась тишина. Выручил Аблай, крикнув:

Товарищи! Это не Климушка такую речь говорит. Это за Климушку кулак говорит…

— Вот именно,— поддержал его Роман.