Сны богов и монстров (ЛП) - Лэйни Тейлор

Она мягко поправила:

– И света.

Они почти шептали, словно Вирко не находился за стеклянной стенкой и не слышал каждое их слово.

– Вы в своих легендах добрее к себе, чем мы. Мы слепили себя из горечи. А вы – по образу и подобию богов, с благородной целью: нести мирам свет.

– Угу. Принесли.

Она чуть улыбнулась и печально хмыкнула:

– Да уж. Не поспоришь.

Он напомнил:

– Легенды также утверждают, что мы останемся врагами до конца времен.

Акива поведал ей эту историю, когда они лежали, сплетясь обнаженными телами, в тот самый первый раз, – и конец света казался таким же мифом, как рыдающие луны.

Сейчас та легенда воспринималась иначе. Надежды не осталось. С какого момента терять стало нечего?

– Вот почему мы создали собственный миф, – сказала Кэроу.

Он помнил.

– Мы обретем рай и будем счастливы. Ты по-прежнему в это веришь?

Лираз назвала его «зацикленным на личном». Она права. Разве он не создавал в воображении такую картину: купальня, и они вместе с Кэроу. Вдвоем. Она спиной опирается на его грудь, а он уткнулся подбородком в ее макушку. И только темная матовая вода кругом.

Он тогда думал, что скоро это станет возможным.

Улетая сегодня утром из пещер, наблюдая, как отправляются в битву две смешавшиеся армии, он дал волю мечтам. Место, которое будет принадлежать только им. Дом. Акива никогда не имел дома. Даже близко ничего похожего. Казармы, походные палатки, а до этого – короткое детство в гареме. Он попытался представить: как это, дом? Коврик; стол, за которым они с Кэроу вместе едят, стулья. Только они двое, и мерцают свечи, и он может потянуться через стол и взять ее за руку, просто так; и они могут разговаривать и узнавать друг друга, слой за слоем. И еще там будет дверь, которой можно отгородиться от всего мира, и уголок, чтобы хранить их собственные вещи. Акиве не хватало фантазии придумать, что это будут за вещи. Он никогда не владел ничем, кроме мечей. Чтобы представить в красках картину домашней жизни, ему потребовалось побывать в пещерах Кирин, рассматривая то, что осталось от быта и уклада племени, которое уничтожили воины его народа.

Тарелки. Чайник. Набитая трубка. Гребешок.

И… кровать. Застланная одеялом, одним на двоих. Простая картинка собрала все его надежды и всю уязвимость, заставила представлять и верить, что после войны он тоже сумеет стать… кем-то. Сегодня утром, в полете, ему показалось, что это почти в пределах досягаемости.

Где именно будет находиться его дом, что ожидает за дверью? Тогда он не задумывался об этом, а сейчас увидел, что лежит за пределами уютного маленького рая его грез.

Трупы.

Кэроу произнесла с запинкой:

– Не рай.

Залившись краской, она быстро прикрыла глаза. Акива посмотрел сверху вниз: ее ресницы вздрагивали, темные на фоне синих кругов вокруг глаз. А потом их взгляды встретились – и он погрузился в черное бездонное сияние, в омут, полный тревоги, боли, так похожей на его собственную. И силы.

Она произнесла:

– Я знаю, что никакого рая мы не обретем. Но для счастья нужно место – чтобы ему было куда прийти, правда? Эрец ведь заслужил, и поэтому…

Она смутилась. Между ними все еще оставалось пустое пространство.

– Я думаю, там мы и обретем свое, а вовсе не в каком-то там раю.

Она неуверенно подняла на него взгляд. Смотрела и смотрела, изливая всю себя через эти невозможные глаза. Для него. Это все для него.

– Ты согласен?

– Счастье.

Он так осторожно, почти недоверчиво, произнес это слово, словно счастье было таким же мифом, как все их боги и чудовища.

– Не отказывайся, – прошептала Кэроу. – Это не стыдно: радоваться, что выжил.

Пауза. Он мучительно собирал слова.

– Мне все время дается второй шанс. Почему именно мне?

Она ответила не сразу: знала, какой груз вины давит ему на плечи. Огромность принесенной Лираз жертвы потрясла Кэроу до основания. Глубоко, долго вздохнув, она шепнула, надеясь, что своими словами не причинит ему боли:

– Лираз сама так решила. Это ее подарок.

Не только Акиве, но и самой Кэроу.

А если прав был Бримстоун и они двое стали воплощенной надеждой, то этот дар был принесен и всему Эрецу тоже.

Акива кивнул:

– Возможно. Помнишь, ты утвержала, что мертвым не нужно возмездие. Может быть, порой это верно, но когда ты выжил один…

– Мы не знаем, что с ними…

Акива не дал ей закончить.

– Такое ощущение, что я украл жизнь.

– Получил в дар.

– Тогда единственное, чего просит сердце, – мстить.

– Я знаю, поверь. Но сейчас я вместе с тобой прячусь в душевой кабинке, а не пытаюсь тебя прикончить. Так что сердце тоже может пересмотреть точку зрения.

Тень улыбки. Уже что-то. Кэроу улыбнулась в ответ, улыбнулась по-настоящему, вспоминая каждую его чудесную улыбку, каждую потерянную сияющую улыбку, – и твердо сказала себе: все еще вернется. Люди ломаются. И иногда их не удается починить. Однако здесь не тот случай. Не тот.

Она сказала серьезно и горячо, будто стараясь убедить:

– Это еще не конец надежды. Мы не знаем насчет остальных. А даже если бы знали наверняка, даже если бы случилось худшее… мы все еще живы, Акива. И я не отступлюсь.

Возможно, сработало именно это.

Так было всегда – еще с самой первой встречи, в пыли и дыму поля при Булфинче. Ее – Мадригал – изумляло, как смотрит на нее Акива. Широко распахнутые глаза, кажется, вбирали ее всю. Он не мигал, почти не дышал. Что-то из того, прежнего изумления вернулось к нему теперь, и стальная воля и непримиримость гнева отступили. Напряжение, сковывавшее Акиву раньше, теперь ушло с его лица, и на нем проступило огромное облегчение, несоразмерное с малостью слов, его вызвавших. А возможно – совершенно соразмерное. Сказать вовремя правильные слова – это немало. Если бы было так же легко избавиться от ненависти. Разгладить сведенное судорогой ненависти лицо – и все.

Он сказал:

– Ты права. Прости.

– Не извиняйся. Я хочу, чтобы ты… жил.

Жил. Стук сердца, биение крови. Чтобы жил, да, но не только это. Она хотела, чтобы глазам тоже вернулась жизнь. Чтобы снова вернулось «мы и есть начало» и руки, прижатые к сердцам друг друга.

– Буду.

Теперь в его голосе была жизнь. И обещание.

Это тело было выше, поэтому линия взгляда изменилась, но память сразу пробудила картину: реквиемная роща – самое, самое начало. Пламя его взгляда, изгиб тела, когда он наклонился к ней. Вот что породило связь между тогда и теперь; время сделало петлю, связь сердец замкнулась.