Черный пролетарий - Юрий Гаврюченков

Павел зашёл за трибуну, упёрся в неё руками и увидел обращённые к нему лица, похожие на подсолнечники, столько в них виднелось ума и выразительности. Лица были молодые и наивные, исполненные лучезарного ожидания и восторженной сопричастности к делу, ради которого собралась такая масса товарищей. «Товарищей», — слово стало опорным для смятённого Вагина, и тут же словно тумблер перекинулся внутри у него, переключив энергию внимания с волнения на страсть.

— Товарищи! — звонко крикнул Павел.

Ему хотелось сообщить: «Вот здесь я!», чтобы сошедшиеся вместе люди поддержали его и поощрили. Он чувствовал на себе собранный в точку интерес толпы, как сведённые линзой солнечные лучи сливаются в тонкий мощный луч, от которого загорается растопка и взрываются трудолюбивые муравьи, только народное внимание не обжигало кожу, а вливалось в тело и распаляло сердце.

— Товарищи! — Вагин помнил, на чём по конспекту закончил свою речь Гнидко и подытожил в свою очередь: — Дальше терпеть нельзя! Олигархи захватили власть, чтобы обирать нас с вами и через то богатеть самим. Это режим взяточников и воров. Они насадили китайцев повсюду! Китайцы теснят нас, коренных! Олигархи не знают меры. Они выпустили фальшивые деньги. У всех есть на руках знаменитые «мавродики», которые не знаем, куда деть. В магазинах «мавродики» не берут. Деньги вложены, денег нет! — Павел набрал полные лёгкие воздуха и, как ему показалось, волшебной силы экстаза, от которого он что было силы выкрикнул: — Денег не будет!

Толпа замерла в ошеломлении, но Вагин упредил, не дав ей взорваться и выплеснуть через гнев, чтобы пар не ушёл в свисток. Он повёл её на всплеске чувств:

— Денег у нас не будет, пока у руля жулики и воры. Нас обокрали! Нам подняли налоги и снизили зарплату. Работяга получает гроши. Будущего нет! Мы все заложники капитала. Будущего нет при этой власти, если мы смиримся и промолчим. Но мы не смолчим! Мы придём ко дворцу губернатора и скажем правительству своё веское слово. Это слово «Нет!» Долой злую власть! Долой убийц генерал-губернатора! Нет китайскому нашествию! Скажем: «Нет!»

— Не-ет! — загудели голоса членов профсоюзов, разбросанных по толпе.

— Нет! — крикнул Павел.

— Не-ет!! — подключились отдельные непричастные, к ним добавлся дружный хор желающих странного, кучковавшихся с краю.

— Нет власти жуликов и воров! — умело направил волну народного гнева агитатор в жёлтой майке лидера.

— Нет!!! — выдохнула набравшая силу толпа.

Павел ощутил толчок энергии, исторгнутой народной массой. Здесь скопились молодые рабочие, служивые неудачники, тётки с активной гражданской позицией, чиновники нижнего звена, клерки с семьями, одухотворённые юноши, встречались даже китайцы, многие привели детей и до кучи своих рабов. Массовка вышла чудо как хороша, её сделали квалифицированные специалисты. Она была штучной вещью. Повторить получится нескоро, если вообще получится, потому что для лепки был использован уникальный резерв. Налёт скорбной патетики и революционного пафоса придавали беженцы из Москвы: самые настоящие манагеры и дизайнеры, креативно мыслящие личности и хипстеры, хамонники из Хамовников и внутренние эмигранты. Они скрепляли чёрный и белый пролетариат скрепами рукопожатности. Придавали бедняцкой обездоленности лоск неподдельного гламура, который нельзя подменить ничем, кроме как создав подлинник, включив внутримкадский материал. Толпа была произведением искусства, исполненным великолепного несогласия.

Соскирдованные должным образом муромские гномики заражались безрассудным единством. Баб было много, из женских профсоюзов и просто неравнодушные, они добавляли такой накал истерии, что даже у самых спокойных и рассудительных сносило крышу. Вагина возбудило осознание власти над таким количеством людей. Он словно взлетел на крыльях над толпой и проорал, надрывая горло:

— Первого мая тысяча девятьсот шестого года… на том берегу Оки… полицией… была учинена кровавая расправа… над участниками массового шествия… народной молодёжи. Это была злая власть… и её свергли! Так было, так не будет. Долой злую власть!

Он дышал всё глубже и чаще. В ушах звенело. Павел ощутил настоящий экстаз оратора. Через это он обрёл стремление броситься в бой и победить. И толпа обрела его волю.

— Товарищи! Когда народ един, власть бессильна. Я иду на площадь. К царству справедливости! За мной!

Вагин спрыгнул с трибуны и пошагал, увлекая народную массу, а толпа, направляемая деловитыми координаторами, двинулась за ним. По мере приближения к мосту вожаки незаметно отделялись, оставляя лидера в жёлтой майке главным на празднике непослушания.

— Холостыми заря-жай! — скомандовал Щавель.

С Болотной стороны к мосту приближалась колонна демонстрантов. Реяли радужные стяги, символ единения народов всех ориентаций, колыхались лозунги на палках. Кое-где блестели ошейники. Все были в своём праве, и все своё право спешили реализовать.

— Запевай! — гаркнул Гнидко. — Нашенскую, чтоб пробрало!

В Муроме любили хоровое пение — символ одобрения, поддержки массами. С подачи запевалы передние ряды стройно затянули:

Вставай, проклятьем заклеймённый,Весь мир голодных и рабов.Кипит наш разум возмущённыйИ в смертный бой вести готов.

Песню подхватили. Над толпой поднималось облачко пара, вырывающееся из разгорячённых голов через ротовой клапан, что свидетельствовало о нешуточном кипении возмущённого разума несогласных.

— Расчётам доложить о готовности, — приказал Щавель.

— Первый расчёт готов! — доложил Фома.

— Второй расчёт готов! — доложил Сверчок.

Неожиданно из переулка выскочили ахтунги в лёгком боевом облачении. Выстроились в шеренгу, перекрыли проспект Воровского на той стороне, но толпа не остановилась и надавила на миротворцев так, что ахтунги были вынуждены покориться народной воле и влиться в ряды демонстрантов. Идущие вместе представители трудящихся и правоохранителей ступили на мост.

Пламя запального факела дрожало над казёнником орудия. Щавель расправил большой белый носовой платок.

Толпа демонстрантов запрудила мост. Когда первые ряды с запевалой закрыли толстый поручень срединной секции ограды, платок в руке командира взлетел и изготовился ринуться вниз, когда у плеча его свистнуло. Сзади повалился на мостовую Коготь, прижмая руки к груди. Над ним склонились. Ратник побледнел, кольчуга была разорвана, подкольчужная рубаха пробита пулей. Коготь был в сознании и матерился, однако крови на его губах не появлялось, и это было хорошим знаком.

«Город грехов! — стиснул зубы тихвинский боярин. — Позволить быдлу владеть огнестрелом — вот настоящий порок государственной власти. Огнестрел должен быть под замком и выдаваться доверенным лицам в особых случаях. Иначе выйдет разврат». Щавель поднял ледяной взгляд. Развращённое быдло преодолело широкий мост через Оку почти на три четверти.

— Картечью заряжай!

Ратники сноровисто втолкнули в стволы картузы с картечными зарядами. Дослали банником.

— По демонстрантам, прямой наводкой…

Пуля звякнула о ствол бронзовой пушки, оставила серую полоску свинца и умчалась неизвестно куда.

«Сверху бьют, — понял старый лучник, — и сбоку». Он посмотрел на мрачные окна домов по Набережной. Вдоль улицы бежали полицейские. Демонстранты прошли мост, первые ряды ступили на берег. Конницей эту силу было не остановить. Даже если пиками стопорнут передних, задние надавят, выдавят и попрут себе дальше. В центр. Громить город.

— Первое орудие, огонь! — скомандовал Щавель.

Орудие подпрыгнуло и откатилось.

Первые ряды попá дали, глубоко, на несколько рядов, будто им подрубили ноги огромной косой. Идущие позади спотыкались, останавливались. Толпа по инерции двигалась, стесняя ряды и толкая передних. Они бы так и прошли по трупам товарищей, вылились на Набережную и развернули строй, если бы Щавель не скомандовал ледяным голосом:

— Второе орудие, огонь!

Этот выстрел был ещё кошмарней. Картуз пролежал на складе двадцать лет, свинцовые шары слежались и срослись в гроздья. Массивные бесформенные куски ударили в плотную людскую массу и буквально проели в ней дыру. На мгновение в живой стене возникла яма, как в затянутом ряской пруду от горсти брошенной гальки, полетели брызги. Во все стороны ударили кровавые ошмётки, оторванные конечности и чья-то голова. Дым милосердно скрыл от заградотряда жутчайшие детали, но и увиденного хватило даже самым крепким, чтобы очертить напротив сердца обережный круг.

Толпа остановилась.

— Холостыми заря-жай!

Воля командира заставляла расчёты двигаться бездумно и слаженно, не теряя драгоценного времени. Ратники стояли под пулями, каждая секунда могла оказаться последней и отступать было нельзя.