Люсьен Левен (Красное и белое) - Фредерик Стендаль

— Его сиятельство ждал нас, — сказал г-н Левей сыну, когда они проходили через три зала, в которых просители были размещены сообразно чину и положению в свете.

Когда Левены вошли в кабинет, его сиятельство приводил в порядок три или четыре сотни писем, лежавших на письменном столе лимонного дерева с дурного вкуса чеканными украшениями.

— Вы застали меня, дорогой Левен, за составлением циркуляра. Мне приходится сочинять циркуляр, на который «National», «Gazette» и прочие набросятся, как волки, и я уже два часа ожидаю, чтобы мои чиновники представили мне собрание циркуляров моих предшественников. Мне интересно знать, как они сделали свой первый шаг. Досадно, что мой циркуляр еще не готов: умному человеку, вроде вас, ничего не стоило бы предостеречь меня от фраз, которые могут дать повод к нападкам.

Его сиятельство говорил минут двадцать. Люсьен все время пристально разглядывал его.

Господину де Везу было на вид лет пятьдесят; он был высокого роста и достаточно хорошо сложен. Красивые, с проседью волосы, очень правильные черты лица, голова, откинутая назад, располагали в его пользу, но это впечатление вскоре рассеивалось. При ближайшем рассмотрении бросался в глаза низкий, изборожденный морщинами лоб, лоб человека, неспособного на глубокую мысль. Люсьен был удивлен и раздосадован, убедившись, что у этого крупного администратора более чем заурядная внешность, внешность лакея. У него были длинные руки, которые он не знал, куда девать, но хуже всего было то, что его сиятельство, как показалось Люсьену, старался принимать внушительные позы, говорил слишком громко и, по-видимому, наслаждался звуком собственного голоса.

Господин Левен, почти прерывая разглагольствования министра, улучил минутку, чтобы произнести сакраментальные слова:

— Имею честь представить вашему сиятельству моего сына.

— Я хочу сделать из него своего друга, он будет моим первым адъютантом. Работы нам хватит. Мне нужно твердо знать характер каждого из моих восьмидесяти шести префектов, подбадривать флегматиков, умерять неосторожное рвение других, способное породить гнев, играющий на руку интересам враждебной партии, просвещать недалекие умы. Бедняга N. (его предшественник) оставил все дела в полном беспорядке. Чиновники, которых он здесь понасажал, вместо того, чтобы отвечать мне ссылками на факты и сообщать точные сведения, отделываются пустыми фразами.

Вы видите меня за письменным столом бедняги Корбьера. Кто бы мне сказал, когда в палате пэров я старался перекрыть его тонкий голосок заживо обдираемой кошки, что я буду сидеть в его кресле? Это был человек с узкими взглядами, недальновидный, но он отлично разбирался в том, что не ускользало из поля его зрения. Он обладал известной проницательностью, но был совершенно лишен красноречия, не говоря уже о том, что его лицо разъяренного кота даже у самых равнодушных вызывало желание противоречить ему. Господин де Виллель поступил бы умнее, если бы сделал своим помощником человека красноречивого, например, Мартиньяка…

Тут последовала целая диссертация о системе г-на де Виллеля. Затем г-н де Вез стал доказывать, что справедливость является первейшей необходимостью для всякого общества. От этого он перешел к объяснению того, что добросовестность — основа кредита. Потом он заявил, что правительство, позволяющее себе пристрастные и несправедливые поступки, убивает себя собственными рутами и т. д.

Присутствие г-на Левена сначала как будто импонировало ему, но вскоре, опьяненный собственными словами, он позабыл, что говорит при человеке, остроты которого повторяет весь Париж, напустил на себя важный вид и кончил похвалою честности своего предшественника, который, по слухам, за год управления министерством сэкономил восемьсот тысяч франков.

— Это, на мой взгляд, слишком великодушно, дорогой граф, — сказал г-н Левен и поспешно удалился.

Но министр, уже не в силах остановиться, принялся доказывать личному секретарю, что без честности невозможно быть великим министром.

Люсьен, оставшись единственным слушателем г-на де Веза, нашел, что у него совсем заурядный вид.

Наконец его сиятельство поместил Люсьена в великолепном кабинете в двадцати шагах от своего личного кабинета. Люсьен был приятно поражен прелестным видом на сад, открывавшимся из окон: это было резким контрастом сухости всех впечатлений, одолевавших его. Люсьен с нежностью принялся рассматривать деревья. Садясь в кресло, он заметил на спинке пыль.

«Моему предшественнику это не приходило в голову», — подумал он, смеясь.

Вскоре, увидав старательный, крупный и очень четкий почерк предшественника, он чрезвычайно живо почувствовал всю рутину окружавшей его обстановки. «Этот кабинет отдает пустым красноречием и пошлой напыщенностью». Он снял со стены две-три гравюры французской школы: «Улисс, останавливающий колесницу Пенелопы», работы Фрагонара или Ле-Барбье, и т. д. и велел отнести их в канцелярию. Позднее он повесил на их место гравюры Андерлони и Моргена.

Четверть часа спустя вернулся министр и передал ему список двадцати пяти лиц, которых надлежало пригласить на завтра.

— Я решил, что ежедневно в определенное время по министерским часам швейцар будет приносить вам все адресованные мне письма. Вы безотлагательно будете передавать мне всю корреспонденцию, поступающую из Тюильри и из министерств; остальные письма вы будете читать сами и в одной, самое большее в двух строках излагать мне содержание: мое время дорого.

Едва ушел министр, как явилось восемьдесят человек чиновников познакомиться с господином рекетмейстером, но его холодный и решительный вид показался им не предвещавшим ничего доброго. В течение всего дня, заполненного почти исключительно тошнотворно-фальшивыми церемониями, Люсьен держал себя еще холоднее и ироничнее, чем в полку. Ему казалось, что лет десять беспощадного опыта отделяют его от момента первого появления в Нанси, когда он был холоден потому, что желал устранить всякие шутки, которые могли бы привести к поединку. В ту пору ему нередко стоило неимоверного труда подавить в себе вспышку веселости. С риском подвергнуться любым шуткам и драться на дуэли с кем угодно он согласился бы бегать взапуски со своими однополчанами. Теперь же Люсьену приходилось всячески скрывать глубокое отвращение, которое ему внушали люди. Его тогдашняя холодность нынче казалась ему веселой прихотью пятнадцатилетнего мальчика. Теперь у него было такое чувство, будто он увязает все глубже и глубже в грязи. Отвечая на приветствия сослуживцев, приходивших познакомиться с ним, он думал: «В Нанси я оказался в дурацком положении, потому что проявлял слишком много доверчивости, был наивен и глуп; как всякий порядочный человек, я был в недостаточной степени плутом. О, какой глубокий смысл имел отцовский вопрос: «В достаточной ли мере ты плут?» Надо поскорее сделаться траппистом или стать таким же пронырой, как все эти столоначальники и их помощники, которые приходят сказать «добро пожаловать» господину рекетмейстеру. Конечно, первые же случаи казнокрадства при поставках сена для лошадей или белья для госпиталей вызовут у меня отвращение. Но разве у траппистов, где я вел бы невинный образ жизни и где все мои преступления сводились бы к мистификации каких-нибудь крестьян, живущих поблизости, или послушников, — разве там мое уязвленное тщеславие дало бы мне хоть минуту покоя? Как примириться с мыслью, что в умственном отношении я стою ниже моих современников?.. Значит, надо научиться если не воровать, то по крайней мере закрывать глаза на кражи, совершаемые его сиятельством, как поступают все чиновники, с которыми я сегодня познакомился?»

Выражение лица у человека, занятого подобными мыслями, отнюдь не предрасполагает людей, встречающихся с ним впервые, к легкой и изысканной беседе.

После первого дня, проведенного в министерстве, мизантропия Люсьена стала выражаться в том, что он не думал о людях, пока не видел их перед собой, но чье-либо мало-мальски затянувшееся присутствие вызывало у него раздражение и вскоре делалось совсем невыносимым.

Возвратись домой, он застал отца в самом веселом настроении.

— Вот вам две бумажки, — сказал г-н Левен, — естественное следствие высокой должности, в которую вы вступили сегодня утром.

Это были два абонемента — в Оперу и в Буфф.

— Ах, отец, меня пугают эти развлечения!

— Вы согласились в течение полутора лет, вместо одного года, занимать определенное положение в обществе. В довершение любезности обещайте мне каждый вечер проводить по полчаса в этих «храмах наслаждения», являясь туда примерно часов в одиннадцать, к концу спектакля.

— Обещаю. Но это значит, что у меня за весь день не будет и жалкого часа отдыха!

— А воскресенье?