Нити судеб человеческих. Часть 2. Красная ртуть - Айдын Шем

 Троллейбус, наконец, тронулся, и сонливость у Камилла прошла. Он с интересом разглядывал открывающиеся вдоль трассы виды, стараясь в новых прозвищах встречающихся по пути населенных пунктов угадать их татарские имена.

Когда проезжали поселок «Перевальное», по настоящему Ангара, он смутно припомнил, как однажды родители вместе с ним ехали из Ялты домой в Симферополь. Из-за поломки автобуса они вынуждены были довольно много времени провести на крошечной автостанции Ангары. Камилл помнил, как стало прохладно и мама надела на него свитер, как потом они с папой по еле различимой в сумерках тропе поднимались на склон горы, как папа вдруг «нашел» в кустах бутылку с виноградным соком и коробку печений – отец любил такого рода игры с малышом сыном…

Справа на дороге появился трафарет с обозначением названия населенного пункта «Верхняя Кутузовка». Камилл не знал, что означает слово «кутузовка» - от «кутузка» в смысле «каталажка» или же от имени славного полководца Кутузова? Нет, второе вряд ли, ведь русские уважают своих полководцев, с какой стати всуе поминать его имя, да еще с суффиксом «ка», да еще «верхняя». Неужели есть еще и нижняя? Это как-то принижает… Камилл, начитавшись в свое время Льва Толстого, относился к Михаилу Илларионовичу с пиететом.

Как же это селение называлось прежде?

И тут же его осенило, что это, видно, старое татарское село по названию Шума. Ну да, это прежняя Шума!

И он рассмеялся, вспомнив, как его мама рассказывала о шалостях своего детства. Приезжал в летний день на своей арбе родственник из деревни Корбекиль, чтобы увезти детей, как теперь сказали бы, «на дачу» в горы. Дождавшись вечера, дети располагались на устланной одеялами телеге, родители ставили рядом корзины с едой - и в путь. Лошадки тянули телегу не спеша, дети сначала возились, то и дело одергиваемые сидящим к ним спиной дядюшкой, потом, когда опускалась ночь, успокаивались и любовались звездным небом, узнавая созвездия, споря о названиях звезд – папа их был учителем гимназии и привил детям знания по астрономии. Сон не шел, хотя дядюшка уже не раз предлагал им поспать – ехать еще долго. Проезжали Ангару, самый высокий и самый холодный пункт на алуштинской дороге. При приближении к Шуме, дети оживлялись, начинал посмеиваться и дядюшка, приговаривая:

- Этменъиз, балалар! Не надо, дети! – он знал, к чему они готовятся.

Когда арба проезжала уже последние дома села, дети начинали громко мяукать, а возница огревал лошадей кнутом, и арба, подпрыгивая на ухабах, быстро покидала территорию Шумы.

Интрига заключалась в том, что, якобы, когда-то соседи накормили жителей Шумы жарким из кошки, выдав ее за зайчатину. С тех пор и появилась эта дразнилка…

«А как теперь дразнят жителей этой Верхней Кутузовки?», с неприязнью подумал Камилл.

…В Ялте Камилл не пошел устраиваться в гостиницу по известной причине, а спросил у местного жителя, где тут можно снять жилье. Местный житель направил его на «биржу» частных квартиросдатчиков. Зайдя по пути перекусить в кафе, он разговорился с соседом по столику, и тот, узнав в нем земляка-москвича, посоветовал ехать в Алупку.

- В Ялте вы снимете койку где-нибудь у черта на куличках, а в Алупке отдыхающих мало, там и жилье качественнее, и цены ниже, - рассказывал Камиллу приобретший уже опыт москвич, и добавил: - Да и природа там лучше - море чистое и горы над головой.

Так или иначе, но Камилл решил послушаться совета, тем более что в Алупке он, кажется, никогда не бывал. Он еще с часик побродил по ялтинской набережной, узнавая балконы в гостиницах, где он когда-то жил с родителями. Нашел он и «Сад Эрлангера», где размещался престижный Дом Отдыха, и вспомнил, как в оранжерее этого «Сада» он собирал и ел клубнику прямо с грядок – для городского ребенка, до того видевшего ягоды только на тарелке, это было незабываемо. В этом «Саду Эрлангера» его папа имел именной номер как деятель культуры, способствовавший превращению разрушающейся усадьбы в престижный Дом Отдыха.

Потом он спустился на пляж, примыкающий к заполненной людьми набережной, оставил вещи на присмотр какой-то расфуфыренной даме средних лет, и разок проплыл до буйков и обратно – вода была еще холодна. Потом, съев пару грубых якобы чебуреков – чего только не станешь есть в нынешней Ялте! – отправился на автостанцию, откуда на маленьком старом автобусе поехал в Алупку.

Ай-Петри, который с территории Ялты видится башенкой над контрфорсом старинного замка в Алупке, действительно, нависал над головой, напоминая величественный трон великана. Но нет, не трон, нет…

Камилл вспомнил строки из сонета Адама Мицкевича:

Склоняюсь с трепетом к стопам твоей твердыни,Великий Чатырдаг, могучий хан Яйлы.О, мачта Крымских гор! О, минарет Аллы!До туч вознесся ты в лазурные пустыни.

Минарет Аллы… Нужно обладать большой поэтической фантазией, чтобы обширное плоское навершие Чатырдага сравнить с минаретом. Однако это название, действительно, очень подходит к Ай-Петри!

Ай-Петри – это вознесшийся над Крымом минарет!

Камилл восхищался горной грядой над Алупкой, любуясь и озаренной солнцем короной Ай-Петри, и загадочностью его абриса на фоне неба, освещаемого ушедшим за гору солнцем, и волшебным мерцанием звезд, окружающих зубчатый контур в ночную пору…

Поселился он в хижине неподалеку от Алупкинского Дворца, пленяющего своим сказочным мавританским стилем. Раз в день спускался он по живописной тропе на маленький и каменистый алупкинский пляж, окунался в холодное море и, получив заряд бодрости, неспешно поднимался в парк. Ночью он долго не мог уснуть, и все же просыпался на рассвете, чтобы выйти в ночную прохладу и, усевшись на пригорке, ждать появления встающего из-за моря солнца.

В последние свои сутки пребывания в Алупке в конце теплой ночи, когда еще только поднялась над горизонтом звезда Чолпан – планета Венера, Камилл взошел на облюбованный им высокий склон встречать восход. С гор дул легкий бриз, неся запах лаванды – там, за Ай-Петри начинали зацветать поля этой травы. На темной поверхности моря, сливающейся у горизонта с темным еще небом, светились огоньки неподвижно лежащих в дрейфе небольших судов – сейнеров и пограничных сторожевиков. Камилл лег, запрокинув голову, на расстеленную куртку и глядел на звезды, пока небо не стало светлеть. В одно из мгновений той поры, когда заалевший горизонт четко выделил границу между бездонным небом и морской гладью, слух Камилла уловил эхом откликнувшийся над горами призыв:

- Алла-у экбер!

Камилл встрепенулся – не слуховая ли галлюцинация? Он оглянулся, словно вопрошая окружающие деревья и кусты, действительно ли был Голос?

И в этот момент вновь, отчетливо и мелодично прозвучало:

- Алла-у экбер!

Камилл вскочил на ноги и обернулся лицом к величественно спокойной вершине Ай-Петри, откуда в третий раз прозвучал священный текбир:

- Алла-у экбер!

Светлая радость наполнила все существо тайно посетившего свою родину крымского татарина. Он расставил в сторону руки, как бы желая обнять ими родные горы, он радостно смеялся. И опять оттуда донеслось:

- Алла-у экбер! - и предрассветный воздух упруго отозвался легким звоном.

Это четырехкратно провозглашенное славословие Всевышнему заполнило все пространство под огромным куполом неба, и в тот же миг проснулась вся Природа – зашуршали листья деревьев, стали перекликаться птичьи голоса, залаяли где-то собаки, заблеяли овцы.

Камилл, все еще не потерявший способности удивляться событиям, которым нет места в научных фолиантах, был потрясен. Он пытался убедить себя, что то, чему он стал сейчас свидетелем, есть галлюцинация, слуховая галлюцинация. Но четырежды неторопливо прозвучавший призыв и сопровождающие его впечатления настолько отчетливо отложились в сознании Камилла каждым своим мгновением, что сомнениям в реальности происшедшего не оставалось места.

…Задолго до описываемых дней, в год десятилетия изгнания с Полуострова его населения, посетил Крым некий иерарх в чине подполковника госбезопасности. Иерарх очень хотел стать полковником, что естественно для подполковников, но странно в отношении иерархов. Да ладно, не об увлекательных карьерах гебистов речь, а речь о том, что случилось после того, как оставшись на ночлег в ночь с четверга на пятницу в Алупке, иерарх рано проснулся и вышел подышать свежим ночным воздухом. Он стоял на веранде прекрасно расположенного дома и любовался открывающейся взору ширью моря, темного в прибрежной части и начинающего белеть вдали. Он обернулся назад, чтобы взглянуть на заалевшую по самому верху зубчатую корону Ай-Петри, и вдруг от этой короны изошел нарастающей громкости звонкий Голос, провозглашавший: