Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

Тем ярче заблистали там выплавленные в горниле стольких бедствий благородные элементы души, о которых грезили христианнейшие проповедники, апостолы самых полярных направлений, утописты всех веков и прочие алхимики людского блага.

Наконец-то скинув опеку прошлого в виде устарелых исторических традиций, темных предрассудков, эгоистических страстей и наивных суеверий, они создали общество высшей гуманитарной логики и видового бессмертия, гармоническое гегелевское государство с единой истиной, пригодной для всеобщего употребления и по крайней простоте своей не нуждавшейся в истолковании на бумаге. Обладание ею внушало каждому не только автоматический героизм без расчета на вознаграждение, но и безопасную для хранения мудрость в рамках прикладной необходимости. Из одинаковой обеспеченности стихийно родилась абсолютная честность без железных запоров, ночных сторожей с дробовиками, охранительных законов, а то и самих стен, где позволял климат. Личная собственность, если и заводилась украдкой, утратила свою притягательность для воров по отсутствию предметов, окупающих риск присвоения. Унификация существования привела к зеркально схожим биографиям, облегчившим не только учет и управление, но и полную взаимозаменяемость без хлопотливой предварительной пригонки, а стирание интеллектуальных различий стало мощной гарантией против возвеличения одной особи над другими. По Гоббсу, никто там не стремился к персональному возвышению, не соперничал с ближним в эгоистической выгоде, не роптал на свое правительство, в котором надобность отпала по мере того, как бездомные ночи, заставлявшие плотней жаться друг к дружке ради сохранения коллективного тепла, воспитывала у них мощный инстинкт государственности в ее простейшем начертании. Введенный было брак по жеребьевке, устранивший неминуемый при добровольном сговоре отбор лучших для производства качественно высшей породы, свелся сначала к запрещению варварского захвата в единоличное пользование всего, что еще по мысли Сократа и Платона должно принадлежать многим, а чуть позже и к более конструктивному посезонному размножению, избавившему общество от ложного стыда наготы и расточительства энергетического потенциала на подыскание пары. Благодаря той же великой победе над всеми видами страданья — нищеты, безответной любви, осознанной бездарности или чрезмерной мечты, едва не истребившей начисто недавних предков, — из употребления сперва вывелись слезы, ибо нечего стало оплакивать, а потом с лица сбежали навсегда выраженья веселья или огорчения.

— Было бы ошибочно, — оговорился Никанор, — видеть в том похвальную сдержанность, не позволявшую тайным страстям прорываться наружу, чтобы не стали достояньем посторонних.

Дело объяснялось всего лишь обеднением эмоционального цикла и естественным отсюда отвердением лицевой маски даже с заменой розового кожного покрова слегка коричневатым. В тоне сообщения мне послышался намек на хитин членистоногих, хотя из уважения к бывшей человеческой породе приличней было бы сослаться на ороговение, наблюдаемое у позвоночных. Стремление Шатаницкого разжаловать ненавистного Адама в распоследнюю тварь, в гриб поганый и в нечто похуже теперь рикошетом прорывалось у его студента явной тенденцией загнать в отряд насекомых род людской. Хотелось принять это как образное сравнение достигнутого ими сознательного уровня со стихийной гражданственностью, наблюдаемой в муравейниках... Да тут и сам Никанор начертил мне в воздухе, как он выразился для пущей научности, ихнюю синусоиду, то есть поэтапную схему эволюции: вещество-ничтожество-зверство-обезьянство-человечество-божество-китайство-множество-муравейство с последующим возвратом в некое исходное состояние.

Во избежанье неприятностей я попытался было оспорить порочное, ибо ни у кого из провозвестников не попадавшееся, воззрение на фазы нашего развития. Опережая мои цитаты, Никанор с раздражением безусловного превосходства принялся мне описывать тогда отдаленнейшие, на свет не рождавшиеся существа, словно видел их вплотную. Ради ожидаемых открытий стоило перетерпеть кое-что, даже утрату прекрасного человеческого лица. Когда же вслед за не в меру выпуклыми глазами и фигурой с подозрительными перетяжками он присобачил к своей модели несообразно суставчатые конечности, я взбунтовался, даже назвал чистой хреновиной весь его апокалипсис. Тут-то без выраженья в голосе Никанор как бы и растянул предо мной черную занавеску. Не оставалось сомнений — все в состоявшемся показе было почерпнуто из заключительного Дунина визита туда. Мелкими вопросами, в сущности ни о чем, старался я оттянуть момент, которого добивался.

Надо оговориться, как и прочие, вкратце и на выбор приводимые здесь отчеты о Дуниных вылазках на простор времени лишь в основе своей могут быть приписаны ее авторству. Жестокая, порою почти клеветническая панорама грядущего плохо совмещается с полудетским миром девочки, хотя и несколько ущербным не по ее вине. Отсюда крайне трудно установить процент правды и в последней Дуниной прогулке. Зато именно словесное беспощадство рисунка, а также явно пристрастная трактовка общеисторического процесса и наконец неуместно-праздничный и как бы с оттяжкой на себя хлесткий темперамент при изображении трагических обстоятельств придают портретную выразительность самой противоречивой, может быть, фигуре повествованья и помогают разоблачить в лице Никанора Шамина самую глубинную ипостась старо-федосеевского подполья.

Глава VII

Никому из футурологов-любителей и не мерещилось, конечно, навестить человечество в канун его исчезновения, как досталось Дуне в их последнюю совместно с Дымковым прогулку по бескрайним глубинам колонны. Самой было бы не под силу передать свои детские впечатления об увиденном, дошедшие до моего пера в художественном оформлении ее дружка, все того же Никанора Шамина. Его соавторству и надо приписать кое-какие несуразные странности, не подобающие обласканному стипендиату. Причудливая внешность заключительной человеческой модели, как ее увидела Дуня, пояснялась у него тем, например, что все мы, порознь и в совокупности, целеустремленной деятельностью своею как бы ваяем себя и к финалу, переболевшие различными безумствами, вместе с иммунитетом принимаем отпечаток поиска, служившего смыслом и средством нашего существования. Дальше последовала идейка еще завиральнее, будто всемирное счастье осуществимо лишь через стандартность потребностей, а не желаний, то есть на соответственно одинаковом уровне уморазвития. Так что цель некоторых превращений — наконец-то добытое равенство людей состояло лишь в отвычке замечать повсеместное вокруг себя неравенство, коим самовластная природа пользуется при отборе нужных ей образцов.

— Подумать только, — закруглил свое предисловие Никанор, — что целая история ушла на обретение простенькой способности — при подъеме в гору примириться с неизбежностью срывающихся с кручи!.. — А его сопроводительная усмешка показала мне, как мало мы за недосугом всматриваемся в глаза и души подрастающей смены.

Видимо, в оправданье некоторых сомнительных потребностей Никанор начал с предуведомленья, что за краткостью пребыванья на краю времени его подружке не удалось вникнуть в положительные стороны тамошнего существования. Соблазнившись предоставившейся возможностью кинуться в необъятный простор перед собою, где не обо что разбиться, Дуня в особенности долго гнала ленту времени вперед, все подхлестывала, — когда же туманное мельканье порассеялось и последняя картинка замерла, вокруг простиралась безветренная и ровная, глазу зацепиться не за что, немыслимая сегодня пустыня в багровых сумерках, на исходе дня. Кроме раскиданных по местности выпуклых дисков непонятного назначенья, ничего примечательного не виднелось кругом, лишь подпухшее, слегка кособокое нечто сидело на нашесте горизонта, как больная красная птица. То и был непрестанный некогда, благодетельный взрыв под названием солнце.

Похоже, что мой рассказчик шибко приукрасил наблюдения своей подружки. Явно неправдоподобный ландшафт ее виденья, климатически не совместимый со вписанной в него живой действительностью, объяснялся, по Никанору, плачевным состояньем центрального светила, хотя именно потому вряд ли уже способного прогреть почву для жизни даже на бактериальном уровне. Тем не менее, якобы и в преклонном возрасте, пусть в малую долю прежнего накала, оно еще трудилось. Все промежутки меж помянутых колпаков, оказавшихся выходными люками подземных жилищ, поросли там подобием низкой пластинчатой травки, некой маршанции, как по Дунину описанию выяснил у знакомого ботаника студент. Правда, наличие покатых крышек, видимо, еще от наших смотровых уличных колодцев, подтверждается и другим общественным очевидцем, побывавшим там раньше Дуни. Несходство же других подробностей могло бы, конечно, проистекать и от разности широтно-суточных координат наблюдения. Но что касается социальной вражды, якобы принявшей к тому времени совсем изуверские формы, ее надо целиком приписать фантазии именитого предшественника, так как суровые, мягко сказать, условия тогдашнего бытия должны были неминуемо пригасить общественный конфликт всякого рода... Зато одинаково убегали в закат дорожки дисков с тусклым кирпичным отблеском одряхлевшего светила, уже настолько беспомощного, что от жуткого одиночества оглянувшаяся вокруг себя в поисках живой души — и тени собственной позади себя не обнаружила Дуня. В пору было возвращаться домой, кабы не ощутила разлитую кругом предвестную напряженность... и вот сама поддалась ожиданию назревшего сверхсобытия, которое должно было свершиться вскоре, через мгновение, сейчас.