Время и комната - Бото Штраус

Швыряет скамейкой в Одиссея. Попадает ему в плечо.

Одиссей. Это лишь желудок, пустой как барабан, проклятый, который мне чертовски досаждает. Он, грохочущая прорва, тому виной, что предводитель женихов пришел в такую ярость. Я думаю: коль эринии{89} есть, стоящие за нищих, тогда тебя настигнет это, Антиной, еще до свадьбы найдешь ты смерть и тлен.

Антиной. Заткнись! Выродок забугорный! Жри и молчи. Сядь иль проваливай. Иначе, боюсь, тебя ребята схватят в доме и поломают кости.

Агелай. Не надо кипятиться, Антиной. Швыряться в бедного бродягу — какой позор. Что, если б он был богом, посланником небес? Боги часто посещают наши города, в немыслимых обличьях, смахивают на вшивых чужеземцев и тайно проверяют, кто высокомерен, а кто праведность блюдет.

В окне верхнего покоя появляются Пенелопа и Евмей.

Пенелопа. Свинопас, приведи ко мне чужеземца, над которым там издеваются что есть силы. Того, который, по твоим словам, рассказывает, будто Одиссея собственными глазами лицезрел.

Евмей. Да еще как расскажет! Твое он сердце околдует. Его три дня не выпускал я из хижины моей. Но он так и не смог рассказ о путешествиях своих закончить. Как внемлют песняру, который по Божьей милости песни тоски или древности поет, так будешь ты без устали внимать его речам.

Пенелопа. Внизу опять все тот же шум. Уж слуги по утрам пьют вина из подвалов Одиссея. Ах, если бы он сейчас — сию минуту — да прямо в ворота…

В зале внизу громко чихает Телемах. Раскатистый смех Пенелопы разносится по дому. Одиссей встает и прислушивается, равно как и некоторые из женихов.

Слышишь, как сын мои слова подтверждает чихом? В конце всем женихам еще обильней пир предстоит, чем свадьба, когда под нож пойдут не только свиньи да телята?! Иди и чужеземца позови ко мне. Хочу сама его услышать.

Медонт, глашатай и виночерпий, сидит на табуретке рядом со столом Евриада и расспрашивает его, помечая ответы на свитке крестиками.

Медонт. Когда ты должен выбрать, ну, скажем, меж развлеченьями двумя: игрой в шары или бегами…

Евриад. Бега.

Медонт. Отлично. Тогда опрос я продолжаю: неседланная лошадь стоит у двери твоего жилья. Видать, затем, чтоб в определенное тебя доставить место. Ты, может быть, догадываешься, в какое. Итак, ты перед выбором стоишь: садиться верхом или нет.

Евриад. Я вырос вместе с лошадьми.

Медонт. Конечно. Но сейчас. Что б сделал ты сейчас?

Евриад. Наверно… в обстоятельствах таких я бы не смог, пожалуй. Без седла.

Медонт. Хорошо. Итак, предложенье ты бы отверг.

Евриад. Нет, зачем же отвергать. Отказаться, я должен был бы отказаться. Вот правильное слово. Я должен бы с конем послание отправить: я должен от счастья отказаться моего. Удивительная встреча. Блестящий двор. Юноша неописуемо красивый, выезды верхом на исходе лета… вместе с ним.

Медонт. Хорошо. Спрошу иначе: перед тобой свежеиспеченный хлеб. Откусываешь свежий мякиш. Внезапно зубы попадают на кусок металла, что-то вроде гвоздя, монеты, обломанного острия ножа попало в тесто и запеклось в хлеб, случается такое, но ты — что станешь делать? Выплюнешь, конечно. Но потом: а) весь хлеб ты выбросишь в корзину, б) обрежешь лишь кусок, где инородный был предмет, в) ты прекращаешь завтрак.

Евриад. Я тотчас завтрак прекращу. Я ничего не стану есть, три дня уж это точно. Задел ты за живое, ужаснейшая в жизни для меня то вещь: тело инородное во рту. Понятья не имею, как ты до этого дошел?

Медонт. Вот в этом я тебе не верю.

Евриад. В чем?

Медонт. Не верю я, что целых трое суток ты есть не станешь, лишь только потому что на гвоздь ты напоролся.

Евриад. Гарантию тебе даю. Трое суток, по меньшей мере.

Медонт. Ну ладно. Это мы еще посмотрим, так ли будет. Смысл моих вопросов — ты правду говоришь иль нет.

Ир, другой нищий, детина огромного роста, входит в зал и отгоняет Одиссея от порога.

Ир. Мотай! Пошел прочь с порога! Дикарь заморский, шваль. Стой там! Иначе ноги переломаю.

Одиссей. Тебе хоть слово я сказал, ты, урод? Ну так заткнись. Порогов тут хватит на двоих, свинья.

Ир. Не видишь, лысая башка, как господа мне в зале знаками велят, чтоб я тебя отсюда выставил за уши?

Одиссей. Ты, видно, дармоед из дармоедов, ну будто я. Могли бы оба мирно со стола грабителей питаться.

Ир. Скорей в лепешку смердящего сотрапезника превращу.

Одиссей. Вскипает желчь моя, прошу — остановись. К рукоприкладству не толкай. Я, правда, стар и много странствовал на чужбине. Но если надо, я грудь твою и ребра превращу в кормежку для собак. Возможно, почему и нет? Наутро я б имел заслуженный покой.

Ир. Что? Какой-то пес с Кипра гавкает на нашем языке и жрет из нашего котла? Дикой свинье, которая угодья наши портит, клыки я вышибу из пасти. Я не позволю псам и свиньям калечить родной язык. Давай, снимай свои лохмотья.

Антиной. Друзья! Какое развлеченье нам предстоит! Наш гость и Ир пустились в спор. Померяться силой хотят в бою кулачном. Шевелитесь, разозлите их получше.

Женихи группируются вокруг обоих нищих. Евмей подходит к Одиссею.

Евмей. Кличет тебя, пришелец, госпожа. Пенелопа, мать Телемаха. Не терпится ей услышать вести о своем супруге, благородном Одиссее. И если ты не лжешь в своих рассказах, получишь от нее одежду, хитон и плащ, в которых у тебя нужда.

Одиссей. Евмей, охотно все я хозяйке многоумной расскажу. Но ты сейчас пришел совсем некстати. Боюсь, еще меня задавит свора глупых женихов! Насилию и хамству здесь просто пределов нет. Никто не взялся защитить меня, когда Антиной швырнул в меня скамейкой. Ни Телемах, и никто другой. Скажи многоразумной Пенелопе, свести мне счеты надо кое с кем. Пускай до вечера она помедлит и в зале, когда все разойдутся, меня встречает.

Евмей уходит.

Антиной. И еще! Турнир я объявляю и назначаю приз. Тут жарятся на огне козьи два желудка, фаршированные кровью и жирком, — как мы за вечер по обыкновению съедаем. Кто из вас двоих соперника сразит, тот выберет себе один желудок. Тот трапезу разделит с нами, и больше ни один из нищих не будет в зал допущен.

Одиссей. Почтенное собранье, итакийские мужи! Не надо кипятиться. Это уж мой желудок, пустой как барабан, который мною понукает и в бешенство приводит, жжет изнутри как огнем. Теперь снаружи по нему колотят. Хотите вы увидеть борьбу измученного старца с детиной глупым? Скверная забава! В одном должны вы мне поклясться: этому бычку преимуществ никаких и чтоб со стороны меня никто жирными кулаками не толкал!

Телемах. Я тут хозяин и заявляю, чужеземец: никто тебе во время состязанья с Иром мешать не будет. Я тут хозяин и у себя в гостях принимаю двух царей, что клятву бой вести честной дают.

Одиссей. Вот как. Неплохо б было. Ну и ручищи у этого циклопа. Как жиром все лоснится. Косая сажень в плечах, крепкие колени. Ой-ой. Мне несдобровать.

В окне верхнего покоя Пенелопа и Евмей.

Пенелопа. Что? Ты не привел его? Что думает себе чудак? Боится? Иль стыдится? Он не мужчина? Застенчивый и робкий нищий — такой был бы мне по нраву!

Пока Одиссей раздевается у колонны близ порога, появляется Афина и касается своим копьем его бедер, которые он опоясывает лохмотьями. Когда он вновь предстает перед женихами, полуобнаженный, собравшиеся шепотом высказывают свое удивление его безупречным телосложением.

Евримах. Что за фигура у старикашки под рваньем!

Ир. Ну и ну. Старец с ляжками атлета. Противоестественно все это. Это не для меня.

Антиной. Стой, трус. Коль этот победит, тебя я бросить прикажу в ладью Харона{90}. На сушу ступишь, попадешь к безумному царю Эхету, головорезу, который тебе отрежет уши и член твой с увядающих телес.

Ир с криком набрасывается на Одиссея, пытаясь вспрыгнуть обеими ногами на бедра Одиссея, но тот стоит невозмутимо, не пошатнувшись. Подняв руки, кидаются друг на друга. Ир захватывает Одиссея между шеей и плечом, так что последний поворачивается вокруг собственной оси. Затем сложенными руками с дикой яростью ударяет Ира в левое ухо. Изо рта у Ира брызжет кровь и сыпятся зубы. Одиссей валит Ира на землю, выворачивает руку за спину и тычет головой в грязь. Потом, подняв его в воздух, под смех женихов вышвыривает через порог из зала.