Семен Бабаевский.Кавалер Золотой звезды - Семен Бабаевский

— Гей! Гей! Цоб! Цоб!

Вереница быков налегла на ярма, цепь натянулась, но полозья точно примерзли. Натужась, выгибая костистые спины и скользя нековаными копытами, быки снова налегли на ярма, а сани не двигались с места.

Подбежали возчики, уперлись плечами в чугун, разом гикнули, зашумели и закричали:

— Бурого, бурого стегани!

— Гони, гони!

Сани тяжко заскрипели, и станина медленно поползла со двора.

— Пошла, милая!

— Подъезжай, Ирина, — крикнул Виктор, взобравшись на платформу. — Тебе мы положим ящик с распределительным щитом, как будущему диспетчеру.

— Хватит смеяться, — буркнула Ирина, ведя быков за налыгач.

— А я не смеюсь!

— Так Ирина всю эту премудрость знает, — заявил Прохор, поглядывая на дышловину крана, уже опускавшегося над генератором.

— А у кого там полозья покрепче? — спросил Виктор. — Прохор, подбери надежные сани, на них мы положим ротор и провода.

— Зараз подъеду!

Погрузка затянулась до позднего полдня. А пока увязывали и укручивали груз, пока варили обед, кормили быков и лошадей, совсем завечерело, и в обратный путь обоз тронулся ночью, когда за Рощенской уже поднялась ярко-белая луна.

Давным-давно остались позади и огни станции, и собравшаяся ко сну Рощенская, и мост через Кубань, а впереди в лунном сиянии расходилась во все стороны буграстая и такая широкая степь, что обоз казался всего лишь темной стежкой на снегу. И эта стежка не лежала на месте, а двигалась и двигалась, и на многие километры вокруг был слышен то хруст мороза под каблуками идущих возчиков, то цобканье, то певучий скрип полозьев на повороте, то посвист кнута, то песня, которую ни с того ни с сего затянул густым басом Прохор, то смех Ирины. Тень двигалась обочь дороги, и все — сани с грузом, головы возчиков, лошади, бычьи рога — отчетливо рисовалось на снегу, точно отражение на полотне.

Посмотришь на эту растянувшуюся вереницу саней, прислушаешься к ночным звукам, — и в душе рождается такое отрадное чувство, которое может вызвать разве лишь песня, разгулявшаяся в степи. А отчего? Казалось бы, что же здесь такого? Кому неизвестно, что издавна лежит в верховьях Кубани широкий тракт, тянется он мимо станиц и хуторов, и с незапамятных времен ходят по нему и санные и колесные обозы? Кто только и не чумаковал в этих местах, перевозя в горы соль, пшеницу, а с гор — лес, деготь, шерсть, овчины, уголь. Видало верховье Кубани и не такие вереницы упряжек и не такой шум колес и саней, да только никто еще не помнит, чтобы везли по этому тракту водяную турбину — и какую турбину! Оттого-то и сердце наполняется волнением, когда по знакомой дороге пять пар подморившихся быков тянут высоченную, как шатер, станину, а верхом на ней, как лилипут на теле великана, примостился мальчуган; оттого-то и взгляд туманится от счастья, когда смотришь на медный провод, а он лежит на санях толстыми мотками и горит под лунным светом такой радугой, что глазам больно; оттого и полозья скрипят не так, как скрипели ими во все времена; оттого и бас Прохора кажется протяжным и плавным, а смех Ирины — необыкновенно веселым; оттого и не похож усть-невинский обоз на все другие обозы, какие когда-либо здесь проезжали; оттого и встречные возы и сани сторонятся и уступают дорогу, останавливаются в снегу, а возчики, удивленно глядя, спрашивают:

— Люди добрые! Да что за чудо вы везете?

За всех отвечает Прохор, сидя на ящике.

— Что везем? — нарочно переспрашивает он. — Да разве не видите? Машины идут!

— Та куда ж они идут?

— Куда же еще? — Прохор медлит с ответом. — В Усть-Невинскую!

— А издалече?

— Эге-ге-ге! — распевает Прохор. — Аж из Урала!

— Та ну? Що ж за такие машины, що идут до нас от самого Урала?

— Тю, пристал, хохол, с допросом! — говорит Прохор и будто сердится, а самому хочется подольше отвечать ни вопросы. — Так ты хочешь знать, что оно за машины? Те самые машины, что свет дают! Вот оно какие машины!

Обоз заскрипел дальше, и уже снова зазвучал беспечный смех Ирины, снова затянул песню довольный своими ответами Прохор, снова среди белой степи заблестела, как жар-птица, медная проволока, а те, кто повстречался с устьневинцами, все еще не трогались с места и все еще задумчиво смотрели им вслед.

— Так вот оно, хлопцы, каковское дело, — мечтательно проговорил возчик. — Машины идут в станицу!

Глава XV

Все эти дни станицы готовились к выезду на рытье канала. С утра и до вечера звенели кузни — спешно делали и оттачивали кирки, лопаты, грузили продукты, сбивали из досок носилки. В Белой Мечети Сергей пробыл полдня. При нем по снежной дороге потянулись в Усть-Невинскую подводы и сани с людьми и продовольствием. Сергей проводил их до поворота и поехал сперва в Краснокаменскую, а затем в левобережные хутора. Только на пятый день убедившись, что выезд прошел организованно, Сергей тоже отправился в Усть-Невинскую.

Наискось горы медленно выползала вереница подвод, изогнутая в виде серпа. Острие этого живого серпа вонзалось в заснеженную верхушку горы. Там же, отчетливо рисуясь бурками на белом фоне, ехали два всадника.

«Какая ж это станица так запоздала?» — подумал Сергей, увидев знамена, людей, идущих обочь дороги и едущих на подводах и на санях.

— Пришпорить? — спросил Ванюша.

Сергей кивнул головой. Взвыл мотор, сильнее зашуршала под резиной мерзлая земля. Машина поравнялась с задней подводой, на которой чинно, как гусыни в гнездах, сидели казачки — молодые и пожилые — и в толстых ватных кофтах, и в стеганках, и в полушубках. Лошадьми правил чернявый, как грач, мужчина, задумчивый и сердитый.

Сергей обратился к женщинам:

— Куда едете, хозяюшки?

Женщины заговорили наперебой:

— Не закудыкивай, а то удачи не будет.

— Едем на кудыкало, куда тебя не клыкало.

— К чужому дядьке в гости!

— Женихов едем искать!

— Подальше от мужей.

— Туда, где нас не знают!

— А ну, цытьте, вороны! — прикрикнул чернявый мужчина. — Это же председатель нашего рика, а вы зубоскальничаете!

Женщины умолкли и пристыженно смотрели на Сергея.

— Товарищ Тутаринов, — заговорил чернявый мужчина, — лучше с нашими бабами не связываться. Спытайте меня, Трифона Ярового, и я вам все расскажу. Это обоз станицы Родниковской, тут все наши пять колхозов, и едем мы в Усть-Невинскую канал рыть.

— Почему запоздали?

— Я в руководстве не состою, но так думаю, что по причине громоздкого табора.

— Всю станицу подняли? — спросил Сергей.

— Как это говорится: раз, да горазд! — Трифон усмехнулся. — Только я не знаю, как мы там расквартируемся. Усть-Невинская — станиченка невелика. Как поселить в ней такую ораву? Но, должно быть, Родионов и Андриянов знают. Вот они, на конях. — И Трифон указал кнутовищем на всадников в бурках.

Обогнать обоз нелегко — нужно было ехать по обочине дороги. Километра два машина подпрыгивала и тряслась на присыпанных снегом кочках. Мимо тянулись, гремя по мерзлой земле, подводы — одна вслед другой. Казалось, что это какое-то кочующее племя перебиралось на новую стоянку, забрав с собой все, что только можно было забрать. Сергей обгонял то подводу, груженную одними лопатами и кирками, еще новенькими, только что сделанными в кузне; то копны сена, уложенные на низких полозьях, на вершинах которых сидели мальцы, помахивая кнутом на тяжело идущих коней; то подводы, нагруженные носилками с еще не запачканными ручками, мешками с мукой, сложенными крест-накрест, кадками, бочонками, очевидно, с соленьями и моченьями, засыпанными доверху крупной желтой картошкой. Из-за дробин показывались овечьи морды с холодно-тоскливыми глазами, чернели опрокинутые котлы, кастрюли, блестела посуда в ящиках: за подводами плелись коровы, устало переступая клешнятыми ногами, — обоз ехал со своим молоком. На бричках стояли дощатые, в два этажа, клетки, и в них сидели крупные серые куры и гуси в такой тесноте, что их головки с красными от мороза серьгами вылезали в узкие щели. И весь этот караван сопровождали люди, двигаясь шумно, с веселыми разговорами, а то и с песнями, — кто бежал за подводой, подпрыгивая и размахивая руками, кто подгонял коров, кто сидел на возу.

Родионов и Андриянов, как только заметили райисполкомовскую машину, круто повернули лошадей, рысью подъехали к Сергею, соскочили с седел и поздоровались. Всегда свежее лицо Родионова теперь пылало ярким румянцем, на русых усах лежала испаринка. Старик Андриянов, в бурке, волочившейся по земле, как подбитые крылья у петуха, продрог на морозе, и обычно обескровленное, старческое его лицо сделалось землисто-черным, — по всему было видно, что его уже не грела сестра казака — бурка.

— Запоздали, родниковцы! — сказал Сергей. — Ваши соседи давно в Усть-Невинской.