Блокада - Анатолий Андреевич Даров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чубук, если ты будешь скулить о конфетах, которых не заработал, а уже съел, у тебя будет отнята завтрашняя пайка хлеба. Это тебе будет прибавочная тебестоимость.
– И веревки нет, чтобы повеситься.
– Веревки нет, а вот палка есть.
– Я знаю, за что всякий человек умирает: за то, что жил.
– Да, но мы-то, мы еще и не жили.
– Обратите внимание: Бас глядит на Сару надутыми глазами.
Бас сидел около Сары, неловко положив руки на ее плечи, укутанные одеялами.
– Не слушай их, Сара. Они уже все полубезнадежные.
Сара тускло светилась проступающим в полутьме лицом.
– Ну что же, – сказала она, – я вас всех люблю. Как я рада, что снова как… как во сне…
– Оставь свой сон. Ты вчера плела что-то такое… Нехорошее.
– С вами как-то забываешь о блокаде и сотнях трупов, перешагнутых мною, пока я дошла до вас, могла и не дойти. И все же я слышу, что эта самая смерть уже торжественно стучится в мое сердце. Но – почему же мне так хорошо?.. Потому что у вас еще ютится тепло, дружба, молодость. И смелые голодные мысли высказываются вслух… Как радостно чувствовать этот крепкий и устойчивый мир нашей дружбы, и умирать легче.
– Перестань, царица Савская! Тебе умереть – это нам себе дороже стоить будет: сколько мы скормили тебе хлеба и конфет! Ты хочешь, чтобы все это пропало даром?
– А почему же твой нежный голосок дрожит?.. Я же тебя знаю, милый ты страхолюдный парень, как облупленного.
– Облупленного голодом.
– И давно ты меня любишь, Бас?
– С первого курса. Ты же знаешь. И все знают.
– А я тебя – с первого взгляда.
– Что же ты раньше не говорила?
– А ты? Знаешь, мы, кажется, оба не большие любители этих самых излияний. Но я тебе все как-то не верила: бабник, думала.
– А я тебе не верил.
– Вот и объяснились наконец. Напоследок.
– Не говори так: «напоследок». Нельзя так шутить.
– Бас, со смертью не шутят, когда она уже за спиной. Сердце мое стучит все тише, а она… она стучится все сильней… Мне трудно говорить. Неужели не видишь? Пристал со своими разговорами…
Сара умолкла. Лицо ее было бледнее рассвета.
Игорек, Дмитрий и Саша, вооруженные недоеденными конфетами, пошли промышлять на Голодный рынок (Госголрын). Сеня Рудин и Чубук пошептались и тоже ушли куда-то.
Сара как будто уснула. Бас сидел, задумавшись. Вся его жизнь какими-то толчками-картинами проходила перед ним – короткая и сильная, как удар его кулака.
Он долго не замечал, что Сара не спит и смотрит на него в упор.
– О Бас, какие у тебя антисемитские черты лица! И за что я только тебя полюбила? – спросила она, судорожно улыбаясь одной щекой.
– Ты знаешь, Сара, – тихо сказал он, будто не обратив внимания на ее слова, – мне кажется, дело плохо. Только что предо мной парадным шагом под похоронный марш прошла вся моя жизнь, и она мне показалась довольно долгой и неинтересной историей. Ты понимаешь, прошла. Значит, ее уже больше нет, жизни, раз она вся прошла. Это конец, или начало конца… Но я счастлив, что любил и люблю тебя… любовию напрасной, как сказал бы поэт прошлого века…
– Но он бы не сказал – «напрасной», этот самый поэт, – возразила Сара.
– Ну, ладно, пусть красной… Гении, вроде Алкашки и Сашки, обычно пробавляются дурами, а дураки, как я, тянутся к гениальным женщинам, как ты, к таким величайшим красавицам, как ты, царица Савская.
– Стыдись, Бас. Какая же я женщина… Мне трудно, Бас. Все трудно: дышать, говорить, жить. Всем нам давно бы уже лучше умереть, чем так мучиться. Мне немножко больно в груди, но это не оттого, что я умираю, а оттого, что я тебя люблю, Бас… Только не смотри на меня так. Не упрекай. Твои глаза мешают мне умереть. Вот, вот он приходит, этот торжественный момент. Прощай. Ты прав… любовию напрасной…
Первым на лице голодных умирает нос. У Сары он вытянулся, и горбинка будто выровнялась. Глаза остались открытыми, но мгновенно выцвели, как выведенные пятна.
Это была обыкновенная неожиданная голодная смерть: только что человек дышал, говорил, даже шутил и улыбался – и вот его уже нет.
…Всякое, конечно, бывало, и за три с половиной года общежития все пускали слезу – если не всерьез, то спьяну. Бас – никогда. И вот плакали доселе непротекаемые глаза Баса. Слезы не могли пробраться сквозь щетину на подбородке, застывали кристалликами крупнозернистой соли.
Он пристально, не отрываясь, смотрел на Сару, и глаза его будто застыли, как две серые слезы.
К вечеру Саша и Дмитрий вернулись ни с чем и без конфет – съели по дороге на Госголрын, и без Игорька – он ушел на поиски своего Ванятки. Дверь была настежь открыта, и один, среди холодного разорения, сидел и плакал над Сарой Бас.
Она лежала, до подбородка укрытая одеялом, голубовато-бледная, с мраморными прожилками – трещинками у седых висков: сквозь слезы Басу казалось, что они извиваются, змейками впиваются в виски, переплетаются с седыми волосами. По откинутой левой руке разветвлялись синие артерии и мелкие, только после смерти проступившие, сокровенные вены. Нет, они уже не текли к сердцу – мертвой точке.
– Антисемитские черты лица, – бормотал Бас. – Погибоши ни за чтоши… – и клал свою львиную шевелюру рядом с Сариными сединами. Рыдал сухо, неумеючи, беззвучными толчками.
Вася Чубук пришел и сейчас же вышел. На Невский проспект.
– Н-не-медленно с-старушку, к-какую-нибудь – приказывал он сам себе. Старушка была тут как тут, поводила черным и строгим носом кверху. – Слышь, как гудут? Быть бомбежке, быть бомбежке, – сказала она, увидев Васю, и повернула к нему нос, будто что-то учуяла. Повторения, паузы и затакты в живой речи полумертвых – теперь обычны, и в этом что-то от предков, заклинательное и неуверенное вместе.
– В-вы на-набубоните на на-нашу г-голову, – упрекнул Вася, и тут же попросил ее к «по-о-койнице», и она с радостью согласилась. И даже засеменила.
– О-осторожней, – предупредил Вася, – а то на лестнице с вас шелуха посыпется.
– Лишь бы не пясок, – сказала она, – хотя, конешно, замедлю темпу.
И вдруг так замедлила, что Васе пришлось подпихивать ее и обещать:
– От-отсебятинок за работу по-о-лучите, – но это было полкой отсебятиной: хлеба в общежитии не было ни крошки. Зато были конфеты. Когда Сару положили на стол, старушка нашла их под ее подушкой. Сосчитала: восемь штук – у кого спрашивать, все ошалелые, – сунула половину их
