Кислородный предел - Сергей Самсонов

Даже собственное тело ей как будто не принадлежало; безымянное, неопознанное, было ни к чему, ни для кого, ни для нее самой. К ней приходил приветливый, любезный и ничего не знавший (или не подававший вида, что осведомлен) о ее слабоумии мужчина в очках и с тонкими чертами (как будто вырезанного бритвой из белого куска благоухающего мыла) гладкого лица, с ней разговаривал, расспрашивал, и нет, конечно, не могла она назвать ему себя, откуда, кто; слова, сами слова как будто тоже отделились, отслоились от вещей и чувств, которые их порождали, и каждое из них обозначало какую-то абракадабру — «жената», «мама», «дом», «родные», «любит»… любое она могла с таким же точно удовольствием произносить и задом наперед. Но этот человек в очках и со своими наводящими вопросами не отставал, и вот благодаря профессионально мягкой его настойчивости обнаружилось, что слабоумие женщины, вне всякого сомнения, отличается известной избирательностью: все, что касалось ориентации в пространстве, координации движений, моторики, кинестезии, счета, речи, письма и даже рисования, давалось ей на изумление легко, то есть изумительным как раз и было то, что это все давалось с такой же точно безусильностью, как и любому взрослому, нормально развившемуся человеку, который вырос в обществе и в современной урбанистической среде, а не в какой-нибудь вскормившей его волчьей стае. Она открыла вдруг и собственное, без ущемления свободы любого из наречий, двуязычие (так что возможно даже было предположить, что на английском и на русском в детстве она заговорила практически одновременно; не значило ли это, что она вообще является гражданкой другой страны?), и то, что можно было назвать высокой эрудицией: наверное, специально для нее в палате, а вернее, в боксе, куда ее перевели, включали телевизор с выпусками интеллектуальных передач; в мгновение ока она определилась с личностью того единственного человека, который с полным правом называл «великий и могучий» русский язык своим «ручным», — перед глазами тотчас появился высокий, грузный, «оксфордский профессор» с высоким лбом, залысинами и холодно любопытствующим взглядом поверх очков; «На-левый-боков» — с беззвучным смехом выудила женщина откуда-то нелепый каламбур. Лотрек, Матисс и Пикассо также вызвали в ней сладкую дрожь узнавания, а когда настал черед вопроса «на тысячу», она моментально и с буйным наслаждением разобралась в чрезвычайно запутанной логической связи между адом, весельем и «Портретом художника» — «в старости» у Хеллера и «в юности» у Джойса. Но вот только на что ей были эти книжные сокровища, эти разницы на букву между комическим и космическим, эта легкость навигации по дебрям мировой культуры, эта в кровь вошедшая способность запросто распутывать лианы хорошо знакомых смыслов? На что ей было это достояние, если она по-прежнему не знала и не имела версий, кто этим пользуется? Скудоумие сковывало, поднималось в ней, как черная волна, при попытке провести границы личного бытия, при усилии возвратить себе «я». Женщина, как маленький ребенок, думала и говорила о себе в третьем лице — «она проснулась, встала, потянулась, захотела, не смогла, заплакала». А то и вовсе в тон врачу начинала говорить во множественном, врач ведь так к ней обращался — «как у нас дела?». Первым делом врач предложил «им» самое естественное, самое тревожащее и могущее сказать о многом — зеркало. Возвращение, вхождение в «я» (я, я, я, что за дикое слово, неужели вон тот — это я?) началось для «них» с недоверчивого изучения своего отражения, и зеркало «они» схватили, обмирая от нетерпения и до краев налитые непримиримостью к — наверняка уродливому — облику, впились друг другу, ворог ворогу в бесстрашно вытаращенные ясно-синие глаза. Ну, рожа, кожа — какова? Чернильные круглые капли секунду дрожали жалобно; в секунду уместилось осознание, что все-таки «они» — не лошадь, не корова… ну, слава богу, можно выдохнуть, лицо — не рыхлый, сальный блин, не задница куриная, а очень даже сносное, приемлемое, допустимое. Немедленной потребности, по крайней мере, царапнуть по щекам, по скулам, по губам ногтями, сорвать, стянуть, содрать и придушить себя подушкой она не испытала и тихо провела остаток дня за приноравливанием ко все-таки чужому изможденному лицу, и было в этом что-то от детской игры с новой куклой, когда ты в гриппозной хандре подбираешь имя для нее, новой своей подруги. Самое трудное — это дать имя.

По микрону, по шажочку, день заднем она училась доверять себе, и интереснее всего ей было в ванной — пуская голубую воду, наслаждаясь тугими волнами вечнотекучего тепла, разглядывать, ощупывать, выхаживать, выглаживать вот эти плечи, острые ключицы, вот эту кожу на груди, как будто сбрызнутую слабым раствором йода из пульверизатора, вот эти груди с напружинившимися сосками, вот эти — ужас, ужас, ужас, все же полноваты — розовеющие бедра в шипящей мыльной пене, вот эти мерзкие, кривые, лягушачьи ноги, которые, как только она поднимала их над зеленью воды, становились сильными и стройными… вот это лоно, эти срамные губы, и думать, думать через боль все не дающегося ей припоминания: какой он — тот, который все это апельсиновое, мягкое, бесстыдное любил, сильнее всего на свете льнул, притягивал, нуждался, сдавливал… ведь должен быть, конечно, ну еще бы, да куда она денется? — надувшись от самодовольства, как удав, кивала, соглашалась она сама с собой и тут же, в ванной, била себя по лицу, по рукам, лупила по воде, кусала — ненавистный локоть был недостижим — за никому не нужное запястье, ревела в голос и захлебывалась пустою влагой одиночества.

Сухожилов (13.25) Здорово! Ты где счас? Можешь разговаривать?

Сухожилов (13.25) Вышли сала, здравствуй, мама.

Сухожилов (13.26) Ну где ты? где?

Данаед (13.26) О! Сухожил! Здорово. Куда пропал вообще?

Данаец (13.26) Да, разговаривать могу. Ты ведь не просто так — опять под монастырь?

Сухожилов (13.26) Под Новодевичий. Нужна инфа Вчера. ФИЗИЧЕСКИ НЕОБХОДИМА.

Данаец (13–26) Когда тебе не физически:)

Сухожилов (13–26) Нужна история кредитной карты — покупки, все расчеты. Ведь это можно, да?

Данаец (13.26) Что, за герлой своей следишь? Из дома деньги стали пропадать?:)

Сухожилов (13.27) Короче, надо человечка от и до. По тратам и по личному имуществу. Все, что приобретал где — либо за последние полгода минимум — вплоть до жевательных резинок и гондонов. И пару-тройку деклараций последних.

Данаец (13.27) На кого?

Сухожилов (13.27) www.basel.ru

Данаец (13.28) Не понял? Это что, на самого?

Сухожилов (13.28) Бинго! Всегда догадлив был. Он сам и вся его обслуга — где что покупали. Плюс тачки, квартиры, адреса, явки, пароли.

Данаец (13.29) Ты либо е…у дался, Сухожил!!!!!!! Это ж тебе не кто-нибудь… не этот твой Гафаров. Как же я это все выташу без последствий? Налоговые — это еще куда ни шло, но вот в вопросе прайваси гондонов и жвачек такие люди щепетильны. Очень раздражаются.

Сухожилов (13.29) Ну это что — нельзя? Физически?

Данаец (13–31) Да можно все, в любую расчетную систему можно влезть. Но только сделаю, и сразу же к нему уйдет сигнал. А дальше станут шарить — кто. Нашарот, и возможно всякое.

Данаец (13–31) Зачем тебе — не спрашиваю. Но просто поражаюсь — вот зачем?

Сухожилов (13–32) Ревную, бля!

Сухожилов (13–32) Прошу тебя как человека — сделай, очень надо. Я за ценой не постою. Размеры моей благодарности ограничены твоей фантазией!

Данаец (13–33) Ага, а размеры возмездия чем? Степенью негодования вот этого товарища?

Сухожилов (13–34) Забей — ему не до того… Проблем у товарища — невпроворот. Ну что тебе будет-то? Ведь не уволят? Что, тазик с цементом — однажды в Америке? Ну, сам посуди — ну чем ты рискуешь? Я ж не прошу добыть мне офшоры с бенефициарами, какие-то там перебросы стратегические. Ну как-нибудь можно кого-нибудь втемную? СДЕЛАЙ!

Данаец (13–35) Ладно, залезу? Но только это будет стоить…

Сухожилов (13–35) Конечно, ты только залезь.

Нет, я не верю. Это я не знаю, что такое — поверить в предлагаемые обстоятельства. Вот так и скажу, не откладывая, прямо сейчас: Гриша! Не «милый Гриша» — просто Гриша, я не понимаю до конца. Ты добрый, ты хороший, ты прекрасный, ты самоотверженный, серьезный, благородный, ты талантливый. Ты — та самая стена, когда у женщины все есть и ничего не страшно. Но я не чувствую себя той самой, которая хотела бы все это получить… нет, очень бы хотела — что я дура — такого не хотеть? Но почему конкретно, лично от тебя, вот от такого Гриши? Да нет, я не о том, хотела честно и скажу: ты — замечательный, но как же я могла тебе сказать когда-то «да». Нет, можно бесконечно растекаться мыслию по древу про болезнь, пытаться себя убедить, что это болезнь виновата, что это пройдет, что скоро я смогу воспринимать тебя как прежде что скоро мы опять друг к другу прирастем, что все произойдет само собой, я оглянуться не успею, как снова буду чувствовать тебя как собственное продолжение. Но я же знаю, как все будет, и знаю, что будет не так. Да потому что если бы ты, Гриша, сказал сейчас: «Давай поженимся», то я сказала бы, не знаю, не готова, извини, короче, мы не женимся. Вот так, определенно, блин, категорически. Да потому что тут не надо быть семи пядей во лбу, достаточно такой, как у меня пустой скорлупки, да потому что, Гриша, ты ведь умный, успел понять что я не чувствую, чтоб я могла с тобой… О, надо должное тебе отдать за деликатность, зато, что ты не стал ко мне, а то бы я не знаю, что в таком уродском положении бы закричала, не тронь, уйди, да, это, да, потому что я не представляю, как я могла с тобой, да, нет, ты замечательный, но чтобы у нас с тобой была одна кровь на двоих, текла по нам толчками, из меня в тебя, и ты был сердцем, я — сосудами, я этого не чувствую. И все, другого ничего не надо. Ведь люди, Гриша, протекают сквозь людей, мужчины сквозь женщин, скользнули и остались друг для друга цельными, непроницаемыми, не подошли, ты понимаешь, им сразу ясно стало, с полувзгляда, с полувдоха, что он не тот, она не та, что не подходят, словно контрабас к скрипичному футляру, да, лед и пламень, и что не будет так, что я в тебе, а ты во мне, нет этой ниши, выемки, подогнанной до волоска, до родинки, до задыхания. Ты можешь что угодно говорить, ты знаешь обо мне гораздо больше, чем я сама, — что я люблю, что я ношу, но это ничего не значит, нет, ты пойми, я не хочу сказать, что ты противен мне, что ты какой-то не такой, неинтересный, но посмотри, к каким словам я прибегаю — ненастоящим, общим, мелким, ничего не значащим; какие же это слова? Прекрасный, замечательный, приятный, интересный — да если бы мы в самом деле поженились, то разве эти я тебе бы говорила?