Никита Хрущев - Сергей Хрущев

- Цензура сняла Хрущева, - выдохнул Гущин, - что будем делать?

Я был сражен. Случилось именно то, о чем я не хотел думать. Слишком уж гладко все шло последние месяцы.

Предпринимать что-либо из Англии не имело смысла, следовало дождаться возвращения домой.

По приезде в Москву я поспешил в "Огонек". Там меня ждали. На совет в кабинет Коротича, кроме него самого и меня, пришли Гущин и Смирнов. Мы сгрудились вокруг письменного стола хозяина, поближе к телефонам.

Коротич предложил начать разведку по низам, я его поддержал. Костя рвался немедленно звонить Горбачеву.

По "кремлевке" Коротич набрал номер одного высокопоставленного чиновника, там не отвечали. Позвонили другому. Опять неудача. Наконец дозвонились в цензуру.

Елейным голоском, разыгрывая полнейшее недоумение по поводу случившегося недоразумения, Виталий Алексеевич просил посоветовать, как ему действовать, ведь читатели в растерянности, в предыдущем номере журнала объявлено продолжение воспоминаний Хрущева, а продолжения нет. Ситуация требует объяснения, а в эпоху перестройки не с руки кивать на цензурный запрет публикации записок недавнего нашего лидера.

На том конце провода сослались на постановление Секретариата ЦК от 1973 года.

Коротич заворковал:

- Кто же сейчас может руководствоваться этим документом? Принимали его в застойное время, а нынче на дворе перестройка. Мы не можем дать подобный ответ нашим читателям.

Сошлись на том, что надо подумать, посоветоваться и, не откладывая дела в долгий ящик, созвониться.

Закончив разговор с цензурой, Коротич набрал номер телефона "Знамени". Трубку снял Бакланов. Он сообщил, что отправил материал в цензуру и ждет результата. Конечно, он слышал о запрете, но звонить, обращаться куда-либо не намеревается - вот когда запретят, тогда посмотрим. У "Знамени" был запас времени, и Бакланов мог себе позволить выждать, посмотреть, что же получится у "Огонька". Договорились держать друг друга в курсе дела.

Вечером мне позвонил Костя, сообщил, что Коротич решил воспользоваться своими правами главного редактора. Инструкция предусматривала, что при возникновении расхождения с цензурой главный редактор имеет право поставить в номер запрещенный материал под свою ответственность. Это не было перестроечным новшеством, такой пункт существовал всегда. Просто раньше не находилось редактора, пожелавшего хоть раз воспользоваться им.

- Материал ушел в номер, - Костя опять был полон оптимизма.

Очередной номер "Огонька" вышел с Хрущевым. За ним - следующий и еще один. Каждое воскресенье, открывая "Огонек", я искал Хрущева и, найдя, удовлетворенно отмечал: "Вот он, все в порядке".

Подошел сентябрь. Наконец-то вышел девятый номер "Знамени", с Хрущевым. В "Огоньке" заканчивалась публикация военного периода воспоминаний. Костя прислал мне подготовленный им к печати раздел о смерти Сталина, за ним следовал арест Берии, потом предполагался XX съезд.

В конце сентября мне позвонил Бакланов. Он раздраженно сообщил, что у него были очень неприятные телефонные звонки от читателей, они возмущались повторением в "Знамени" отдельных мест из воспоминаний отца, уже опубликованных в "Огоньке". Григорий Яковлевич поставил ультиматум: или я запрещаю "Огоньку" публикацию мемуаров о послевоенном периоде, или он, проинформировав читателей о моей непорядочности, перестает печатать воспоминания в "Знамени".

Принять требование Бакланова я не мог: в критический период один Коротич боролся за продолжение публикации. Теперь, когда он добился положительного решения, запрещать успешно начатую работу было невозможно ни по моральным, ни по рациональным соображениям. Ведь если возобновится атака, то я останусь один, предыдущие события показали, что Григорий Яковлевич не боец.

С другой стороны, не требовалось особой проницательности, чтобы понять: помирить две редакции не удастся. В тот день я так и не позвонил Бакланову, мне нечего было ему сказать...

Ночью я плохо спал, вставал, пил валидол. Наконец решился - пусть публикация продолжается в "Огоньке", даже ценой потери "Знамени".

Позвонив в "Огонек", я через Смирнова сообщил им о своем решении.

К сожалению, вся эта битва оказалась напрасной. Через пару дней Костя убитым голосом попросил меня заехать в редакцию - цензура опять снимала Хрущева.

Все началось с того, что от пребывавшего на отдыхе товарища Медведева в цензуру пришла краткая, но выразительная резолюция. Всего два слова: "Никакого Хрущева" - и подпись: "В. Медведев". Видимо, непослушание "Огонька" вызвало нешуточное раздражение.

В очередные номера должно было войти описание последних дней Сталина. Коротич отправился объясняться в ЦК к товарищу Капто. Вернулся он с плохими вестями. Продолжать публикацию воспоминаний отца запретили окончательно, ссылаясь на все то же пресловутое постановление от 1973 года. В ответ на тираду Коротича о застойных временах ему предъявили новую бумагу, подтверждавшую ту, старую. Подписи датировались буквально прошлой неделей. Коротичу с трудом удалось уговорить Капто еще на два выпуска, с тем чтобы запрет не выглядел слишком демонстративно. Но дальше - ни-ни...

В процессе разговора товарищ Капто посетовал, что Хрущев работал в одиночестве, он мог ошибаться в описании каких-то фактов, а проверить у него не было возможности.

- Нехорошо, если у нашего Никиты Сергеевича обнаружатся неверные положения. Мы должны заботиться о его авторитете. Сейчас в ЦК уже имеется распечатка около четырех тысяч страниц. Мы передадим ее в Институт марксизма-ленинизма. Там все выверят, что надо, поправят, и тогда можно будет издавать. Такие серьезные документы нельзя печатать где попало, воспоминания пойдут в Политиздате, - подытожил он.

На прощание товарищ Капто попытался успокоить Коротича, сказал, что через пару дней, в начале следующей недели, Вадим Андреевич вернется из отпуска, ему, товарищу Капто, доподлинно известно, что Медведев пригласит к себе Сергея Хрущева и они договорятся, как в дальнейшем работать над мемуарами.

У меня эти слова вызвали грустные воспоминания о беседах с Виктором Николаевичем Титовым в КГБ, когда он, также елейно, обещал вернуть все изъятые материалы, как только отец выйдет из больницы.

Дни шли за днями, звонка из ЦК не последовало. Нетерпеливый Смирнов предлагал позвонить Медведеву мне самому, он узнает номер телефона, но я отказался - это не случайная забывчивость.

К тому времени даже неунывающий Коротич утратил значительную часть своего оптимизма. Бакланов наконец-то осуществил свою угрозу - объявил, что прерывает публикацию. Добровольно. Впрочем, не вызывало сомнения, что цензура не пропустила бы воспоминаний. В десятом номере "Знамени" не могло появиться "никакого Хрущева".

С "Вопросами истории" поступили аналогично - из восьмого номера цензура сняла воспоминания отца.

Искендеров ходил к товарищу Капто, но ему, как и Коротичу, показали, как он сказал, бумажку, подтверждающую пресловутое решение от застойных годов.

- Там было несколько подписей, - рассказывал Искендеров, - я не разобрал, чьи. Узнал только одну - Медведева.

Далее разговор пошел по наезженной колее. Капто сказал о имеющихся у них четырех тысячах страниц расшифрованных надиктовок отца, о необходимости тщательной проверки фактов, о последующем издании воспоминаний отца под эгидой ИМЛ* (Институт Маркса-Энгельса-Ленина). Однако Ахмет Ахметович не собирался сдаваться, к борьбе он готовился обстоятельно, по-академически строго.

- Если они требуют проверки, пошлю свои материалы в ИМЛ, - пояснил он мне по телефону, - я сказал в ЦК, что в эпоху гласности мы имеем такие же права на издание исторических материалов, как и Политиздат. Поэтому пусть там проверят и дадут заключение. Я уже созвонился с Григорием Лукичом Смирновым. С тем самым Смирновым, к которому мы с Радой два года назад ходили в ЦК. Из помощников Горбачева он перебрался в кресло директора Института марксизма-ленинизма.

Как теперь стало известно, запреты выросли не на пустом месте. Последнее время в ЦК КПСС никак не могли прийти к единому мнению, как нейтрализовать меня и, если не удается запретить публикацию воспоминаний отца, то как взять ее под свой контроль.

Еще в июле 1989 года заведующие идеологическим и общим отделами ЦК КПСС товарищи Капто и Болдин послали руководству, в первую очередь секретарю ЦК КПСС по идеологии Вадиму Медведеву, пространную записку. В ней они констатировали, что получили из КГБ 3926 машинописных страниц с воспоминаниями отца и что эти воспоминания "страдают существенными издержками, Н.С.Хрущев демонстрирует личные пристрастия, допускает фактологические неточности (именно это Капто говорил Коротичу), проявляет необъективность в оценках", а посему "нуждаются в тщательной экспертизе во многом субъективные положения и выводы воспоминаний". Такими же словами Кириленко увещевал отца двадцать лет тому назад. Казалось, за эти годы ничего не изменилось. Нет, изменилось, теперь стало невозможным просто запретить воспоминания, авторы записки предлагали издать воспоминания, поручив Институту марксизма-ленинизма привести их в приемлемый для властей вид, другими словами - фальсифицировать.