Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
СОЛДАТСКАЯ ДОЧЬ
1
О нашем городе на улице Надежды Дуровой стоит деревянный двухэтажный дом с двумя подъездами, построенный в тридцатые годы. Попервости он был заметен среди старой застройки: стены, сложенные из длинных бревен, золотились, широкие окна светло глядели на две стороны, то синея от дневного цвета неба, то красно загораясь от света зари. Крылечки, обведенные поверху незамысловатой деревянной резьбой, обещали уют.
Прошли годы, и потемнели его ребристые стены, потускнели окна, затененные рослыми тополями и канадскими кленами. По-стариковски угрюмился дом среди новой каменной и блочной застройки, обступившей его со всех сторон. Казалось, спета его песенка, но нет… Дом подновили: обшили вагонкой, покрасили золотистой охрой, подвеселили крылечки, тесовую замшелую крышу заменили на белую шиферную. Изнутри оштукатурили. Подвели тепло. Правда, без высоких труб дом теперь смотрелся как комолая корова, но кто это замечал?
Первых жильцов дома по пальцам пересчитаешь. Где-нигде остались двужильные старушки, большей частью одинокие. Вот, скажем, Домаха Семеновна Бородулина в первом подъезде, на первом этаже. Сын ее перебрался в Москву, куда Домаха изредка наведывается погостить. Обзавелась семьей дочка, съехала и живет теперь в многоэтажке на самом берегу Шумши. Старухе оставили двухкомнатную квартиру со всей мебелью, правда, старенькой, вышедшей из моды, но прочной, дубовой, и с новым цветным телевизором. Напротив, дверь в дверь, жила тоже старушка Лукерья Филипповна Ответова, но не одна, а с внучкой Дашей. Муж бабы Луши, как ее все звали в подъезде, не вернулся с войны. А сын Михаил еще после победы, израненный и хворый, долго валялся по госпиталям. Явившись домой, успел все же жениться, нажить сына и дочку, и умер. Сын Николка вырос, отслужил в армии срочную, вернулся и вскоре похоронил мать — доконала вдову гипертония. Выучился на машиниста электровоза. Лихо, чуть сдвинув на левое ухо, носил он на рыжих кудрях большую форменную фуражку, оставаясь, как и в юности, узкоплечим и нескладным. Где-то на путях-дорогах познакомился с русоволосой дивчиной, женился и остался жить у нее на Волге. Так баба Луша сам-друг с внучкой Дашей и жили на улице Надежды Дуровой. Домаха талдычила: «Что, нет на земле другой крыши? Переехала бы. Не квартира, а могила…» Баба Луша и без нее мучилась, переживала за внучку. Та училась в лесном техникуме, и баба Луша каждый день с великим трудом коротала часы, ее ожидаючи. Все казалось, что девочка нечаянно упадет на улице, не успеет перед машиной — вон они, оглашенные, как ныне гоняют, сорвется со ступенек такой длинной парадной лестницы техникума, то от дождя скользкой, то обледенелой зимой, так что страх один.
Когда в доме было печное отопление, все же занятие находилось: пока дрова носишь да топишь, глядишь, полдня как корова языком слизнет. Теперь заботы никакой, а время куда денешь?
Ночью долгой тут уж о чем только не передумает бабка Луша. Где теперь найдешь улицу, по которой можно одной безбоязненно ходить? А Даша ходила в ночь, за полночь…
Весной Даша уехала на практику в нагорские леса, баба Луша совсем лишилась покоя. Кто там за ней приглядит? Везде медведи да волки шастают, а ежели ветер лесину сломит или вывернет? Кто упредит ее? Много еще по земле ходит беды, уж их-то квартиру она, богом клятую, не минует. Старуха уж совестилась своей жизни — похоронила и сына, и невестку, стыдно бы на свет глядеть, да куда денешься? И Даша на руках — надежда ее единственная и оправдание жизни. Одобрительно думала о Николке — умнешенький мужик, спокинул родной угол, не осуждала его, что не пожалел бабку. Вот бы и Дашутка так… Одарил бы бог женишком, ручкой бы помахала старая. Да разве кто на нее, замухрышку, глаз положит? И на девчонку-то как следует быть не похожа — брючки узенькие, все в морщинах, кофтенка не кофтенка, вроде солдатской гимнастерки, под ремнем и с карманами на груденке, где, кажись, и пупырышек малых не наметилось. А с головы — ну мальчишка мальчишкой: короткие соломенные вихры, на них едва держалась пилотка. Еще бы, портрет Надежды Дуровой в старинной форме гусара висел у нее над кроватью. А может, это актриса из фильма про какую-то балладу? Даша бегала на него, может быть, раз сто, бабка и со счета сбилась.
Все лето старуха ждала из нагорских лесов писем, ждала и боялась в то же время, это и понятно: а вдруг дурная весть? Но получила лишь одну писульку: «Бабулечка, тут так все здорово, и я решила остаться навсегда. Буду жить на кордоне». И далее что-то про тамошние цветы, ягоды, грибы… И, конечно же, опасности и подвиги. И бабка ревела опять же от горя и радости одновременно. А когда Даша как ни в чем не бывало к осени явилась на учебу — надо же кончить техникум, сказали ей, а кордон — куда он денется? — бабка Луша снова плакала по тем же самым причинам.
То ли от лесного воздуха, от меда диких пчел ли, от ягод, а может, и пора уже подоспела, Даша повзрослела и похорошела — у бабки Луши глаза повылезли от удивления — откуда что взялось? Жалела старуха: все, что связано для нее — кофты, свитера, — уже не годилось. Да и бог с ними, зато теперь-то уж найдутся глаза, которые не могут не заметить девушку, такую красавицу. Но Домаха по этому поводу высказалась так: «Ох и горюшка хлебнешь ты, Лукерья… Внучка-то, видать, в руках мужика побывала. В лесу там кто? Разные бывшие бандиты, известное дело, без креста, без совести. А в городе их мало? Проходу не дадут! Дашка, попробуй узнай, что у нее теперь в башке?»
— Да не каркай ты, — обозлилась обычно тихая баба Луша. — Что ты напраслину на ребенка? Помыслы у нее чисты.
— Без отца, без матери балуешь ее, укрепы не даешь.
— Да ведь взрослая уже! Самостоятельная. Сама себе укрепа.
— Все они ноне такие, самостоятельные. Глаза да глазки за ними. Я вот в оба глядела…
Накаркала-таки Домаха… Однажды в воскресенье застучали сапоги на деревянном крылечке. Птахой порхнула Даша к окошку, каштановую головку меж шторок, будто огонек, просунула, с лица вдруг сошла. А тут и несмелый звонок
