Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир - Ольга Скороходова

Однажды (было это во время гражданской войны) к нам зашел незнакомый мне человек. Осмотрев его костюм, я узнала, что это мужчина, а по запаху — военный. Мы как раз собирались обедать, и мать, по-видимому, пригласила пришедшего человека к столу. Я видела (обнаружила руками), что он обедал вместе с нами, а потом человек и мать сидели за столом и разговаривали (об этом я знала, потому что прикладывала руку к горлу и к губам матери, ощущая вибрацию голосовых связок). Мне казалось, что мать слишком долго разговаривает с нашим гостем, а на меня не обращает внимания. Мне тем более было досадно, что я не понимала, о чем можно так долго разговаривать. Я всячески давала матери понять, что пора гостю уходить: я дергала мать за платье, тихонько подталкивала ее, шатала стул и даже как бы нечаянно толкнула гостя ногой за столом. Но все мои ухищрения были безрезультатны. Не припомню сейчас, как мне пришла в голову нехорошая мысль: я вышла в сени, отыскала на плите пустую миску, а затем пошла за перегородку, нашла мешок с мукой и набрала в миску муки.

Я, разумеется, неясно понимала, что делаю что-то плохое, но я также понимала, что именно это «плохое» поможет мне выгнать нежданного гостя.

В комнате я уже достаточно свободно ориентировалась, знала, где находится каждая вещь. Зная, где стоит обеденный стол, я беспрепятственно подошла к столу и, прежде чем мать успела обратить на меня внимание и сообразить, что я намеревалась сделать, с ожесточением бросила в сторону гостя миску с мукой.

Помню, после этого наш гость вскоре ушел, а мать подметала муку и не подходила ко мне, из чего я могла понять, что она сердилась на меня.

Я уединилась в уголок к куклам, но играть не могла. Теперь, когда «ненавистного» гостя уже не было и мне не за что было сердиться на мать, меня начало беспокоить сознание того, что я поступила плохо и с гостем, и с матерью. Ведь со мной никто так не поступал, если я ходила к кому-нибудь в гости. Меня не обижали, не выталкивали из комнаты и не швыряли в меня миску с мукой или что-либо другое.

Мне очень хотелось сделать что-нибудь приятное для матери, которую я очень любила и не хотела обижать, когда не сердилась на нее.

Помню, что я нашла мать сидящей у окна, она плакала, вытирая лицо концом косынки. Я, конечно, тогда не поняла того, что ей было стыдно за меня, жалко меня и вообще по многим причинам ей было тяжело. Но я поняла свое чувство: мне стало жалко мать, я ей показала (похлопывая себя), чтобы она побила меня, но она этого не сделала. Тогда я взяла мать за руку и повела ее в сени к муке. Я ей показала соответствующими движениями рук, чтобы она крепко завязала мешок с мукой и что я больше не буду набирать муку в миску.

Интересен тот факт, что я не обижалась на отца, если он что-либо делал для других, если к нему на колени садились мои маленькие приятельницы. Меня это нисколько не беспокоило, я не боялась, что отец будет любить моих подружек так же, как любил меня. Я не беспокоилась, когда эти же подружки отнимали у меня игрушки, которые привозил мне отец. Не следует, однако, думать, что я в то время не любила отца или боялась его. Напротив, если он, по моему мнению, долго не приезжал домой, меня томило смутное ожидание; кажется, я даже обижалась него за то, что он долго не появляется. Но вместе с этим чувством было и другое — я не привыкла к отцу так, как к матери, и его продолжительное отсутствие не пугало меня так, как отсутствие матери, которая все для меня делала и при отце, и без отца. Поэтому мать мне казалась чем-то сильнее отца, чем-то необъяснимым ближе отца. От этого все вещи, к которым прикасалась мать, были мне ближе, понятнее и доступнее, чем те незнакомые вещи, которые привозил отец.

Конечно, впоследствии, когда я стала старше и лучше разбилась в том, что вокруг меня происходило в жизни и во взаимоотношениях людей, я очень дорожила вниманием отца и его подарками, которые я с гордостью показывала своим друзьям.

В нашей семье, кроме меня, детей не было. Это я хорошо знала, мне было совершенно непонятно, почему в нашей семье больше нет детей. Между тем я замечала в других семьях детей много. Мне бывало скучно оставаться дома одной, когда мать уходила работать, но, если мне показывали, что можно оставить со мной чужого ребенка (например, детей соседей), я не соглашалась, показывая движениями рук, что этого ребенка нужно отнести к его матери. Весьма часто бывая с матерью у соседей или у родственников и играя с их детьми, я, конечно, знала, что у этих детей тоже есть матери и отцы, поэтому, как мне тогда казалось, нельзя было оставлять этих детей у нас: ведь у них «свой дом» был, где они должны жить, как я жила тоже в «своем доме».

Но почему в других семьях было много детей, а я у матери только одна — этого мне никто не мог объяснить. Мне хотелось, чтобы моя мать где-нибудь в яме или на берегу реки нашла такого ребенка, у которого совсем нет ни матери, ни отца, и принесла этого ребенка к нам. Но такой «безродный» ребенок не находился, несмотря даже на то, что я иногда сопровождала мать в ее «поисках» ребенка в яме или на берегу реки.

Что ребенка следовало искать в яме или на берегу реки, это для меня было вполне понятно: я не однажды вместе с матерью или с кем-либо другим ходила выбрасывать в яму мусор и ненужный хлам. Если же существовали дети, у которых не было родителей, то они могли как-нибудь случайно попасть в такую яму. Что касается берега реки, то и в этом случае для меня все было ясно: ведь летом в реке купаются дети, а среди них мог же оказаться совсем маленький ребенок, у которого никого нет, он плачет, его нужно взять и принести к нам. Однако время шло, а ребенка мы с матерью так и не находили.

Когда к нам приезжал в отпуск отец, я почему-то думала, что отец, будучи таким большим и сильным, поможет мне найти где-нибудь ребенка; но и отец нигде его не находил, а мячи и куклы, которые он привозил, не могли заменить маленького мальчика или девочку, которых отец почему-то не привозил.

Но произошло событие, которое до некоторой степени утешило меня. У дяди и у тети, которые жили в одном дворе с нами, появился маленький мальчик. С тех пор я много времени проводила у тети, следя руками за тем, как она кормила, купала, пеленала и укачивала в люльке своего сынка. Насколько я помню, я в то время была очень привязана к этому ребенку и с этого момента еще сильнее полюбила маленьких детей. Когда мальчик начал ходить и уже твердо держался на ножках, я одной рукой брала его за руку, в другую руку брала палочку, чтобы ощупывать ею впереди себя пространство, и мы с мальчиком гуляли, не только во дворе, но даже на улице возле нашего двора.

Я понимала, что я веду маленького мальчика, а не он меня, поэтому без палочки не решалась ходить с ним, опасаясь, что мы можем на что-нибудь наткнуться: мальчик упадет, ушибется и будет плакать от боли.