Я люблю - Александр Авдеенко

Я умолкаю, отрываю глаза от стенгазеты и смотрю на Лену. Лицо ее бледно, на переносице прорезалась хмурая морщинка, а глаза недоверчивые, насмешливые.

— Выдумщик ты, Санька, и… шантажист.

— Не веришь? Слово в слово прочитал, ни одного не прибавил. На вот, прочти сама.

Снял со стены одубелую от засохшего клея газету и всунул в руки Лены. Шуршит бумагой, читает, а я усмехаюсь и жду, когда она поднимет на меня глаза, — интересно, что они скажут мне. Очень интересно!

Лена все читает и читает… Пять раз можно было уже прочитать, а она… Я тихонько, но настойчиво тяну из ее рук газету, водворяю на место и вздыхаю.

— Ну, теперь поверила?.. Молодцы! Без всякой волокиты обошлись. Не понимаю, чего волокитничать, если любишь!..

Лена молчит. Теребит обтрепавшийся край рабочего платья и не поднимает глаз.

— Лена, — говорю я тихо и твердо, — посмотри на меня!

Она резко вскидывает свою белокурую гордую голову и, не мигая, строго, смело смотрит на меня прозрачными васильковыми глазами. Вот такой гордой, недоступной, красивой, смелой я увидел ее в первый раз у красного товарного вагона с жестяной дощечкой: «Станция Магнитная».

Да, смелая. Но и я не трус. Беру руку Лены, говорю:

— Лена! Я не могу больше так.

Она не краснеет. Наоборот, белизна суровым полотном въедается в ее щеки, всегда такие яркие, цветущие. Строго, пытливо смотрит на меня, спрашивает:

— Ты в этом уверен, Саня?

— Да! Да!!! А ты разве?..

Глаза ее опускаются, и бледность еще шире и глубже разливается по лицу. Теперь даже кончик носа побелел, будто схвачен морозом.

— Я?.. — шепчет она посиневшими губами и умолкает.

— Ну скажи, Лена, скажи!..

Чувствую, как рука ее, лежащая в моей, холодеет, каменно твердеет. Что случилось? Куда ушло тепло? Почему стоит рядом и все же такая далекая. Чем я ее обидел? Чем оттолкнул?

— Лена!

Молчание.

В отчаянии спрашиваю:

— Ты не любишь меня?

— Люблю…

— Так в чем же дело? Лена, Леночка!..

Целую ее неживые щеки, чужие губы, каменный лоб, непривычно жесткие волосы. Она покорно стоит, опустив руки, не шелохнувшись. И эта ее безучастность окончательно пугает меня.

— Лена, почему ты такая? Скажи!

Хлопает дверь, и в красный уголок врывается, внося с собой гул и шум подъемных кранов и завалочных машин, паренек в куртке из чертовой кожи, с синими очками на лбу, с густо опаленными скулами. Увидев меня и Лену, наши чересчур серьезные глаза и наши расстроенные лица, он вспыхивает так, что сталеварский загар его тускнеет, бледнеет, становится незаметным.

— Извиняюсь, конешно, пардон… — развязно, дурашливо, как клоун в цирке, ухмыляется паренек и торопливо отступает. Пятками вышибает дверь, исчезает.

А мы с Леной не смутились. Ни капельки. Ни на волосок не отшатнулись друг от друга. Стоим нерушимо, как статуи, смотрим глаза в глаза и думаем свою думу. Но так и не додумали.

Лена энергично встряхивает головой и поворачивается к двери.

— Пойдем, Саня!

Молча выходим из красного уголка, молча идем по бесконечному пролету мартеновского цеха.

Много раз я видел, как загружают шахтой мартен, как выдают сталь, как работают краны, машины, самопишущие контрольные приборы, как командуют тысячеградусным огнем сталевары… И все-таки сейчас смотрю на все это так, будто вижу первый раз. И Лена тоже не отрывает глаз от огня. Стоим. Молчим. Смотрим. Наверное, одно у нас сейчас спасение — бушующий, расплавляющий даже сталь огонь. Только он один может растопить ледяную стену, выросшую между нами. Да, да, это так. Вот рушится она, тает, растекается… Тепло… Светло…

Лена отрывает взгляд от мартеновской печи, поворачивается ко мне — глаза ее полны молочно-розового огня, жарко пылают, губы улыбаются.

— Саня, не сердись на меня, я… я не виновата… не могу иначе.

— Почему, Лена, почему?

— Потому что…

Грохочут в гигантском пролете цеха завалочные машины. Полыхают голубыми молниями электровозы, толкающие вдоль печей состав платформ с мульдами. Льется шлак. Льется сталь. Набатно трезвонят в колокола мостовые краны, несущие в своих клешнях ковши, полные жидкого металла. Сталевары и подручные туда и сюда бегают мимо нас. А мы с Леной стоим, прижавшись к тыловой ферме, поддерживающей крышу цеха, и говорим, говорим…

И вот до чего, наконец, договариваемся.

— Хорошо, Саня, я скажу тебе свою правду…

Затаив дыхание, жду… Чувствую, как бледнею. Стальной, плитчатый пол дрожит, шатается, уходит из-под моих ног. И все-таки требую:

— Говори!..

— У меня был жених. Давно. Два года назад. Я… я… любила его…

Жду, что еще скажет. Холодно. Дует ветер. Сердце останавливается. Уже в непроглядной ледяной темноте я слышу голос Лены:

— …верила ему, а он…

Дальше, дальше! Почему замолчала? Ох, как воет ветер, какая сырая холодная ночь!..

— …Зря я ему верила. Так я ему и сказала, и… больше мы не встречались. Ни разу!

Одна звездочка, единственная, прорезалась сквозь тяжелые тучи. Ветер обмяк, потеплел. Железные плиты вернулись под мои ноги.

— …Теперь ты понимаешь, Санечка, почему я так упорно твержу тебе: рано, рано?

Молчу. Собираюсь с силами. А она торопит, безжалостно тиранит:

— Понимаешь?

Молчание. Холодное. Бессильное. Отчаянное. Не желающее пощады. Теперь я превращаюсь в крепость. Пусть штурмует из последних сил, дам добрую сдачу.

— Санечка, почему молчишь?

— Ты мне все сказала?

Долго, мучительно долго жду ответа на свой удар. Тишина. Я не слышу дыхания Лены.

Открываю глаза. Никого нет рядом со мной. Нет и вблизи. Я один стою у железной гигантской колонны, на сыром сквозняке. Грохочут машины и краны, гудят колокола. Сталевары и подручные с насмешливым презрением косятся в мою сторону.

Презирайте, не боюсь! Сильнее, чем я, вы не можете презирать.

Опустив голову, кусая губы, стою на железном полу и тупо, кровью налитыми глазами, смотрю на то место, где только что находилась Лена. Отчетливо вижу на рубчатой плите черные отпечатки. Это ее следы, ее!

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Куда, к кому мне податься? Борьки нет дома.

Иду к Гарбузу. Степан Иванович живет в соцгороде, в отдельной трехкомнатной квартире. Первая его жена давно умерла. Теперь у него новая подруга, Татьяна Николаевна, двое ребят — Васька и Петька. Я редко бываю у Гарбузов. Неловко, нехорошо чувствую себя с Татьяной Николаевной. Женщина она как будто неплохая, вроде всегда приветливо встречает меня, однако мое сердце не лежит к ней. Смотрю на ее детски пухлые свежие щеки, на сочные вишневые губы, на ее шелковое красивое платье, слушаю ее молодой властный голос, а неотступно думаю о тете Поле, первой жене Гарбуза, вижу ее длинную черную, в заплатах юбку, ее босые потрескавшиеся ноги, ее морщинистые, втянутые, словно приклеенные к деснам щеки, бледные голодные губы…

Дверь открывает Татьяна Николаевна. На ней красный, в белых горошках халат. В руках мохнатое купальное полотенце. На босых ногах шлепанцы. Длинные густые волосы тяжелой каштановой гривой лежат на плечах. Я почему-то вспыхиваю и невольно отступаю от порога на лестничную площадку. Татьяна Николаевна начинает смеяться так, что, наверно, слышит весь дом.

— Ты чего испугался, Саня? Неужели такая страшная? Собралась купаться. Входи, входи! Степан Иванович дома, сам с собой в шахматы сражается.

— Кто там, Танечка? — гудит в глубине квартиры басистый голос Гарбуза.

— Са-а-анька! — нараспев отвечает Татьяна Николаевна. Придерживая халат на своей пышной груди, она хватает меня за рукав, тянет за собой через порог прихожей и, не выпуская, вводит в большую, полную света комнату, где восседает за шахматной доской Гарбуз. — Вот тебе партнер. Сражайтесь, а я пойду. — В дверях столовой она останавливается. — Ужин и чай, надеюсь, сумеете для себя приготовить?

Гарбуз щурит глаза и под его пепельно-сивыми усами вспыхивает золотая улыбка.

— Надейся, Танечка, надейся!.. Иди, спокойно бултыхайся, да смотри не утони.

Татьяна Николаевна исчезает. А Гарбуз смотрит, прищурившись, продолжая улыбаться, на порог столовой будто жена все еще стоит там. Обо мне он, кажется, забыл. Нет, вспомнил. Вздыхает, переводит на меня взгляд.

— Хорошо, что пришел!.. Садись, будем сражаться. Или раньше поужинаем?

— Нет, есть мне не хочется.

Гарбуз пытливо, насмешливо смотрит на меня.

— Ты чего такой перекошенный, как среда на пятницу? Что угнетает добра молодца? Куда попала заноза? И кто ее вонзил в тебя?

Все бы рассказал Гарбузу, что случилось, если бы не эта его обидная усмешка, если бы не это слепое неуважение к моему горю.

Пожимаю плечами, говорю равнодушно.

— Ничего не угнетает, все хорошо. Вы белыми или черными будете играть?