Любовник ее высочества - Хейвуд Смит

– Я так надеялась, что мы улучим момент и останемся вдвоем. Пойдем. Я отведу тебя туда, где нам никто не помешает. – Сестра Николь направилась к уединенной скамье, скрытой кедрами. Сев на нее, она притянула Энни к себе, словно наседка, собирающая свой выводок.

Энни, припав к ее необъятной груди, расслабленно вздохнула.

– Ой, сестра Николь. Сколько раз за последние месяцы я изнывала от желания положить голову вам на плечо и рассказать обо всем, как бывало, когда я была маленькой девочкой.

– Ладно-ладно. Ты можешь сделать это и теперь. Я хочу знать все. И про твою свадьбу, и про мужа, и про Париж, и про восстание.

Энни отпрянула.

– Вы знаете про восстание?

Сестра Николь сдержанно ответила:

– Ты была бы удивлена, узнав, на какие грехи я пошла, чтобы узнать, все ли у тебя благополучно, – она ухмыльнулась без тени раскаяния. – Грешна, что поделаешь. Так расскажи же мне про все, что произошло с тех пор, как мы оставили тебя в Париже. Я хочу знать все.

Все? Но как Энни может рассказать ей все? Первые месяцы ее замужества были такими темными, такими трудно объяснимыми. И к тому же она уже не чувствовала себя той наивной девочкой, которая покидала эти стены лишь несколько месяцев тому назад, да и они больше не казались ей родным домом.

Энни заговорила, медленно подбирая слова:

– Живя здесь, я даже не подозревала, насколько я защищена. Реальный мир, который находится за этими стенами, оказывается, может быть крайне опасным местом. И вместе с тем прекрасным. Волнующим. – Энни видела на широком, бесхитростном лице сестры Николь неподдельный интерес. – Реальность изменила меня – сделала жестче. Сильнее. – Энни отвела глаза. – И лучше.

– Прости меня, дорогое дитя. – Сестра Николь поднесла изуродованную руку Энни к губам и по-матерински ее поцеловала. – Я знаю, что было… всякое. С моей стороны было необдуманно просить тебя переживать заново болезненные воспоминания. Прошлое, наверное, лучше забыть. – Она крепко обняла плечи Энни. – Единственное, что сейчас важно, – это то, что ты здесь и с тобой все в порядке. И, судя по тому, что я вижу, ты счастлива, – ее голос потеплел. – Мне очень понравился твой муж, молодой герцог. Он очень привлекателен. И добрый – мы все очень ценим, что он привез тебя сюда. Какое счастье, я-то думала, что никогда тебя на этом свете больше не увижу.

Энни улыбнулась:

– Мы с Филиппом стали очень близки. Поначалу это было нелегко. Бывали… осложнения. Но нам удалось их как-то преодолеть.

Как она сможет объяснить те конфликты, которые отталкивали их друг от друга, или силу страсти, объединявшую их? Сестра Николь не поняла бы; она почти ничего не знала о плотских отношениях. Как сможет монахиня – ежедневно занятая умерщвлением плоти – понять борьбу Энни за то, чтобы обрести свою личность и осуществить плотские желания? Нет, это невозможно.

Обе женщины и раньше знали, что они – совершенно разные натуры, и покорно принимали это, но пережитое Энни проложило между ними безбрежную пропасть. Энни показалась себе старой и печальной, умудренной жизнью.

Но ей удалось успокоить сестру Николь.

– Филипп – сложный человек, но я люблю его. А он любит меня. Я думаю, что мы сможем лицом к лицу встретиться с чем угодно и, теперь вместе, со всем справиться.

– Значит, мои молитвы были услышаны. – Две беззвучные слезинки счастья капнули на широкий воротник, и без того уже мокрый от слез.

У Энни будто камень свалился с души.

– Я всегда знала, что вы молитесь за меня, и вы, матушка, и все остальные. Я чувствовала, как будто ваши руки обнимают меня, совсем как сейчас, особенно когда все шло… ужасно.

Сестра Николь вытащила из-под полы большой кусок грубой домотканой материи и шумно высморкалась. Потом она встала.

– Пойдем. Я и так задержала тебя надолго. Остальные ждут. Мы сможем поговорить еще за ужином. – Ее брови сошлись вместе.

Рука об руку они добрались до столовой и вошли. Когда Энни шагнула внутрь, ее окружил аромат воска, свежеиспеченного хлеба и гул знакомых голосов. Вся обитель обступила Энни. Зажатая между черными и белыми монашескими одеяниями, она, в ярко-зеленом шелковом платье, вдруг почувствовала себя чуть ли не голой. И она не могла не заметить, что все стараются не смотреть на ее руку, покрытую шрамами. Впрочем, вскоре волна любви и тепла, охватившая ее со всех сторон, постепенно растопила ее смущение.

Оглядывая толпу знакомых лиц, Энни с краю заметила матушку Бернар. Аббатиса кивнула ей в знак приветствия, но не проявила никаких внешних чувств. Энни напомнила себе, что глупо было бы ожидать чего-либо другого. И все же она верила, что матушка Бернар рада ее видеть.

Все сестры заговорили одновременно, восхищаясь платьем Энни, рассказывая ей о том, как они молились за ее выздоровление после «болезни», и задавали столько вопросов, что она не могла выделить хотя бы один, чтобы на него ответить. Но, даже несмотря на общий шум и внимание, Энни чувствовала себя обособленной, посторонней – остро сознавая, что она теперь чужеродное тело в этом тесно связанном сообществе душ.

Изменился не монастырь. Изменилась она.

Энни стало неуютно, когда она почувствовала тяжелый враждебный взгляд, направленный на нее откуда-то из глубины комнаты. Сестра Жанна взирала на нее с нескрываемой ненавистью. Подобную злобу Энни встречала лишь однажды – в глазах Великой Мадемуазель на том балу, когда Энни вышла к гостям, надев переделанное платье – подарок принцессы.

Такие же темные чувства сосредоточились сейчас в глазах сестры Жанны. Энни резко отвернулась, радуясь разделившей их говорливой толпе монахинь. Потом успокоилась. У нее нет причин бояться. В конце концов, сестра Жанна была теперь для Энни лишь безопасным загнанным в угол высохшим созданием. У нее теперь нет власти над ней.

Она рассматривала женщину, которая когда-то получала такое удовольствие, подвергая ее бесконечным наказаниям. Неожиданно ее страх сменился жалостью. Бедная сестра Жанна! Она была в западне, но не из-за жизни в монастырской общине, а из-за злобы, которая делала непроглядной темницей ее же собственную душу. Энни почувствовала, как тает ее прежнее негодование.

Заметив взгляд Энни, сестра Жанна на противоположной стороне комнаты вздрогнула, словно ее ударили. Она резко повернулась и вышла через кухню.

Голос матушки Бернар нарушил наступившую тишину:

– Возвращайтесь к своей работе, сестры. У нас будет много времени, чтобы поговорить с Анной – мадам герцогиней – за ужином. Вы, сестра Николь, останьтесь со мной. – Двадцать три головы склонились в покорности, и монахини потихоньку разошлись.

После того как столовая опустела, матушка Бернар обратилась к Энни с такой нарочитой формальностью, что ее слова звучали как сарказм: