Том 6. У нас это невозможно. Статьи - Синклер Льюис

Министр финансов Скиттл и генеральный прокурор Порквуд покачали головами, но военный министр Хэйк и министр просвещения Макгоблин с энтузиазмом поддержали Сарасона. Когда-то, сказал ученый Макгоблин, правительства пассивно давали вовлечь себя в войну и благодарили провидение за то, что оно даровало им счастливую возможность отвлечь народное внимание от неурядиц внутреннего порядка, но в наши дни, в дни обдуманной плановой пропаганды, подлинно современное правительство, вроде правительства корпо, должно рассчитать, какая война ему выгодна, и должно самым тщательным образом организовать ее рекламу. Что касается его лично, то он считал бы разумным предоставить организацию всего этого дела гению рекламы — Ли Сарасон).

— Нет, нет, нет! — закричал Уиндрип. — Мы еще не готовы для войны. В свое время мы, несомненно, заберем в свои руки Мексику. Мы призваны управлять ею и обратить ее в христианство. Но я боюсь, что ваш дурацкий план может привести как раз к обратному. Вы дадите оружие в руки слишком большого количества безответственных людей, и они могут воспользоваться этим и повернуть оружие против нас, поднять революцию и сбросить всю нашу шайку! Нет, нет! Я часто задумываюсь, не была ли ошибкой вся эта затея с минитменами, которые получили в свои руки оружие и прошли военное обучение. Это была твоя идея, Ли, а не моя.

Сарасон спокойно возразил ему:

— Дорогой Бэз, то вы благодарите меня за организацию этого «великого крестового похода граждан-солдат, защищающих свои дома» — как вы любите говорить в ваших выступлениях по радио, — то вы до того их боитесь, что у вас чуть ли не расстраивается желудок. Пожалуйста, решите раз и навсегда, так или этак.

И Сарасон, не поклонившись, вышел из комнаты.

— Я не потерплю, чтоб он так разговаривал со мной! — плакался Уиндрип. — Негодяй, он забывает, что всем обязан мне. В один прекрасный день он увидит в своем кресле нового государственного секретаря. Он, видно, думает, что такие должности растут на каждом дереве. Может быть, ему желательно побыть председателем банка… а может быть, ему хочется стать императором Англии!

Поздно ночью президента Уиндрипа разбудил голос часового в соседней комнате:

— Да, да, пропустите его… это государственный секретарь.

Президент нервно нажал выключатель лампы, стоявшей на столике у кровати, — в последнее время он плохо засыпал и читал допоздна.

В ее слабом свете он увидел, что в комнату вошли и направились к его кровати Ли Сарасон, Дьюи Хэйк и доктор Гектор Макгоблин. Худое лисье лицо Ли было белым, как мел. Его глубоко сидящие глаза напоминали глаза лунатика. В костлявой правой руке он держал длинный охотничий нож, который потонул во мраке, когда он занес руку вверх. Уиндрип подумал: интересно где в Вашингтоне можно купить кинжал; и еще Уиндрип подумал: черт знает, какая глупость — прямо как в кино или в исторических романах, которые он читал мальчитшкой; и еще Уиндрип подумал, и все в то же мгновение: господи, ведь они меня сейчас убьют!

— Ли, — закричал он, — ты этого не сделаешь!

Ли фыркнул, как человек, почуявший неприятный запах.

Тогда Берзелиос Уиндрип, совершенно непонятно как умудрившийся стать президентом, по-настоящему проснулся:

— Ли! Вспомни, как я отдал тебе свой последний цент в тот раз, когда заболела твоя старая мать, и дал тебе свой автомобиль, чтобы ты мог поехать ее повидать, а сам вынужден был ехать на митинг на попутной машине! Вспомни, Ли!

— А, черт. Я помню… Генерал!

— Да, — без особой готовности откликнулся Дьюи Хэйк.

— Посадим его, пожалуй, на эсминец и дадим ему возможность удрать во Францию или Англию. Паршивый трус, видно, боится умирать. Мы его, конечно, прихлопнем, если он вздумает вернуться в Штаты. Заберите его и позвоните министру военно-морского флота насчет какого-нибудь судна, а потом погрузите его и отправьте.

— Хорошо, сэр, — с еще меньшей готовностью отозвался Хэйк.

Все прошло очень гладко: войска, послушные Хэйку, военному министру, заблаговременно заняли Вашингтон.

Спустя десять дней Бэз Уиндрип высадился в Гавре и со вздохом отправился в Париж. Это было его первое посещение Европы, если не считать трехнедельной поездки в качестве туриста. Ему страшно недоставало сигарет «Честерфилд», оладий и живой человеческой речи, вроде: «Эй ты, какая муха тебя укусила?» — вместо этого вечного дурацкого «oui?».

В Париже он и остался, хотя оказался там на положении второстепенного трагического персонажа, вроде экс-короля Греции, Керенского, русских великих князей, Джими Уокера и нескольких экс-президентов Южной Америки и Кубы; эти лица бывают вполне довольны если их приглашают в гостиные, где подается более или менее приличное шампанское и где есть надежда встретить человека, который любезно выслушает вашу историю и назовет вас «сэр». И все-таки, внутренне торжествовал Уиндрип, ему удалось обойти эту сволочь: за два незабвенных года диктаторства он успел перевести за границу на свой секретный счет около четырех миллионов долларов. С этого времени имя Уиндрипа только изредка упоминается в мемуарах бывших дипломатов с моноклями. Бывший президент Уиндрип остаток своих дней был «бывшим». Его настолько быстро забыли, что только четыре американских студента пытались совершить на него покушение.

Чем более умильно бывшие приверженцы Бэза (Мак-гоблин, сенатор Порквуд, доктор Альмерик Траут и прочие) раньше угодничали и льстили Уиндрипу, тем с большим рвением они теперь клялись в верности новому президенту, высокочтимому Сарасону.

Сарасон обнародовал воззвание, в котором говорилось, что, как удалось обнаружить, Уиндрип расхищал народные средства и продался Мексике, пообещав не допустить войны с этой преступной страной, и что он, Сарасон, с чувством горечи и тревоги, поскольку он больше, чем кто-либо другой, был обманут своим мнимым другом Уиндрипом, уступил настоятельным просьбам кабинета и принял на себя президентство вместо вице-президента Бикрофта, изменника, высланного за пределы страны.

Президент Сарасон начал с того, что назначил на самые ответственные должности в государстве и в армии наиболее обаятельных из своих юных друзей-офицеров. Ему, по-видимому, нравилось огорошить всех назначением этакого розового двадцатипятилетнего юноши с влажными глазами уполномоченным федерального Района, включающего Вашингтон и Мэриленд. Разве он не верховный правитель, разве не полубог, на манер римского императора? Неужели он не может бросить вызов всей этой черни, которую он (бывший социалист) научился презирать за ее слабость и беспомощность.

«Мне хотелось бы, чтобы весь американский народ имел только одну шею», — повторял он чужую фразу которая очень веселила его мальчиков.

В чопорном Белом доме Кулиджа и Гаррисона он устраивал оргии (так в старину называли вечеринки) сплетающимися телами, гирляндами цветов и вином красивых бокалах, напоминающих римские кубки.

Хотя заключенным тюрем и концлагерей, вроде Дормэса Джессэпа, трудно было этому поверить, но среди минитменов, правительственных чиновников, офицеров и просто частных граждан были десятки тысяч убежденных сторонников корпо, которые воспринимали легкомысленное правление Сарасона как настоящую трагедию.

Это были идеалисты корпоизма, и их было немало наряду с садистами и обманщиками; в 1935 и в 1936 годах они поддержали Уиндрипа и КO, считая, что при всех их несовершенствах они способны спасти страну от засилья Москвы, с одной стороны, и, с другой стороны, от той расхлябанности и лени, от той утраты человеческого достоинства, которой была больна добрая половина американской молодежи, чьи идеалы сводились (по утверждению этих идеалистов) к беспринципной праздности и нежеланию чему-нибудь учиться, к гнусавой танцевальной музыке, к мании автомобилизма, к разнузданной сексуальности и пошлым комиксам, то есть к рабской психологии, превращающей Америку в законную добычу любой компании насильников.

Генерал Эммануил Кун был одним из корповских идеалистов.

Такие, как он, не одобряли убийства, вершившиеся при корповском режиме, но они старались убедить себя и других, что «это же революция, а во время революции всегда бывали кровопролития — и гораздо большие, чем у нас».

Их привлекала парадная сторона корпоизма: грандиозные демонстрации с красно-черными флагами, пышными, как грозовые тучи. Они гордились построенными корпо дорогамп, больницами, телестанциям, авиалиниями; их волновали процессии корповской молодежи, лица которой светились гордостью и верой в мифы о корповском героизме, о спартанской силе чистых юношей и девушек и о полубожественной власти всемилостивейшего отца — президента Уиндрипа. Они верили или, нее заставляли себя верить, что в лице Уиндрипа возродились добродетели Энди Джексона, Фаррагута и Джеба Стюарта, сменившие пошлый культ призовых боксеров — единственных героев 1935 года.