Архив - Илья Штемлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Начальнику управления архивами тов. Бердникову М. А. Копия – в Управление государственной безопасности. Копия – в ОБХСС при Управлении внутренних дел…»
Брусницын задумался. От кого заявление? Ага, испугался! Самое тяжелое в этом деле – написать, от кого. Ну, скажем, от анонимного доброжелателя? Ладно, допишу до конца, а там придумаю, от кого…
«…Считаю своим долгом вас уведомить, что заместитель директора Архива истории и религии по научной части, Гальперин Илья Борисович, пользуясь служебным положением, хранит дома архивные документы с письмами Льва Толстого помещику Сухорукову. Одно из четырех писем…»
Брусницын остановился… Ну?! Так что же? Иди до конца, как и задумал. Чего бояться? Все продумано, все подготовлено…
– Так, так, – бормотал Брусницын и, сузив в напряжении глаза, перечитал: «Одно из четырех писем…». Так, так… продолжим: «…датированное мартом 1891 года, было присвоено Гальпериным И. Б., с тем чтобы передать сыну, который собирается покинуть пределы нашей родины. Эта святая для каждого русского человека реликвия по воле Гальперина должна послужить предметом личного обогащения…»
Брусницын перечитал написанное. Коряво получается. Но ничего, на машинке он все поправит…
Глава четвертая
1
Сметану продавали в первом отделе, а творог в третьем. Дарья Никитична быстро сообразила. Заняла очередь за сметаной, а «творожную» очередь придерживала глазами, ждала последнего. Так и стояла, вывернув шею. И дождалась.
– Эй, дед, ты за мной будешь! Я тут пока управлюсь! – крикнула Дарья Никитична.
Дед – а им оказался старый архивный поденщик Александр Емельянович Забелин – звякнул молочным бидоном и обиженно зыркнул маленькими фиалочными глазками на шумливую старуху.
– Дарья? Ты, нет?! – изумился Забелин.
Дарья Никитична вгляделась.
– Батюшка… Александр Емельяныч! – признала она. – Ты-то как здесь оказался?
– Живу рядышком, забыла? А тебя-то чем подманили?
– И я тут живу теперь.
В магазине недовольно заворчали. Это ж надо, такой галдеж устроили старички. Боятся свою очередь упустить и орут, точно на улице.
– Ладно, вам-то что?! – приструнила Дарья Никитична недовольных. – Подумаешь, господа! И слова громкого не скажи. На похороны мы еще успеем! – разделалась Дарья Никитична с очередью. – Ты вот что, Александр Емельяныч, возьми мне полкило творога, а я тебе сметаны отвешу, у меня банка лишняя прихвачена. Сколько тебе?
– Граммов двести, – Забелин смущенно поглядывал на очередь.
В магазине восстановился хмурый деловой гомон.
Забелин был супругом приятельницы Дарьи Никитичны и вообще добрым знакомым. Только не виделись несколько лет. И вдруг такая встреча.
Вышли из магазина вместе. Первым делом расспросила Дарья Никитична о здоровье своей подружки, рассказала о своем здоровье – так все ничего, только диабет замучил.
– Ты что же, Дарья? – выслушал Забелин. – В наш район переехала?
– К. племяннику перебралась, – запнулась Дарья Никитична. – Поят меня, кормят… Правда, при диабете какая кормежка? Только творогом и питаюсь. Да звар пью, на ревене… А ты? Слушай, ну ты и выглядишь, жених, ей-богу! Небось слово знаешь?
– Знаю, Дарья. Все на ногах, поэтому, – ответил польщенный Забелин. – Как вышел на пенсию – ноги в руки и… Просижу недельку в архиве, подберу материал – ив дорогу. То одних разыскиваю, то других.
– В архиве, говоришь? – встрепенулась Дарья Никитична.
– В архиве. Я там свой человек… Сходи в исполком, там макет выставили старого города. Моя затея. Грамоту дали и премию, – хвалился Забелин. – А теперь вот просветителями занимаюсь. Народными. Мельник был один. Так он картинную галерею собирал. Лекции по искусству читал для простого народа… Такие люди на Руси жили. И все в архиве на полках стоят, как воробушки, ждут своего часа…
Не торопясь, они шли по сонной боковой улочке. Самое время для душевного разговора – десять утра: служивый народ разбежался по учреждениям, детей загнали в сады и школы, собак позапирали охранять добро… И самим спешить некуда – жена Забелина еще вчера уехала к больной сестре, ночевать там останется, у Дарьи Никитичны тоже особых строгостей не было – стервоза Ольга на работе, а сам Будимирка, прохиндеистый племянник, заперся в кабинете, колдует. О чем он там колдует, непонятно. Заходил Хомяков, принес какие-то папки, ушел, торопился на работу. Зыркнул хмуро на Дарью Никитичну, может, пожалел, что язык свой распустил по пьяни… Так что время Дарью Никитичну не стесняло, и она всей душой радовалась встрече. Добрые отношения связывали ее с Забелиными, было о чем вспомнить. И рассказать было о чем, рассказывать Дарья Никитична любила, разойдется – и не остановишь. А кому еще открыться ей, не племяннику же, если речь в рассказе и шла о нем.
Забелин слушал внимательно, статно спрямив плечи, сияя тугими щечками. Нравилась ему Дарья Никитична давно, будь он один – присватался бы к вдовице. В молодости многим голову кружил, натерпелась от него жена. И сейчас глазки блестят, комплиментами архивных женщин закидал. И ухаживать не разучился – то грибочков на меду поднесет, то конфетину, то байку расскажет. Особенно по душе ему пришлась чернявая Нина Чемоданова, целую банку грибов ей снес…
– Что, Александр Емельяныч, может, посидим немного, дух переведем. А то несемся, как ракеты, – Дарья Никитична опустилась на драную скамейку.
– Посидим, Дарья, – согласился Забелин. – Да, дела у тебя, прямо скажу, не очень.
– Куда уж, – вздохнула Дарья Никитична, – вывозят меня из России, Емельяныч, может, в последний раз и видимся. Вывозят, как Стенька Разин шемаханскую царицу. И бросят где-нибудь, на кой я им сдалась.
– Ты мне эту варварскую песню не напоминай, Дарья, – вдруг вскипел Забелин.
– Чего так, Александр Емельяныч?
– Нашли чем бахвалиться, елки корень… Бросает беззащитную женщину в реку и хвастает. Нет чтобы самому броситься. Или кого из своих бандюг кинуть… Над беззащитной женщиной изголяется, фашист.
– Ты что, Емельяныч? Фашист. Нашел тоже, – притихла Дарья Никитична. – Песня ведь.
– Песня песне рознь. Только русского человека позорят… А те поют себе и не понимают, кого славят, умиляются.
Тощий воробьишко спикировал на асфальт перед скамейкой и приблизился скоком, словно с поручением. Маленькая головка ходила как на шарнире, выбирая, как бы не проглядеть опасность, лежалые перышки еще не взъерошили холода.
Забелин полез в свой «сидор». Воробьишко взлетел, но тотчас вновь опустился. Колупнув творог, Забелин бросил на асфальт несколько крошек. Птаха изловчилась, ухватила клювиком подарок. Тут же слетело еще три воробья… Дарья Никитична последовала примеру Забелина. Так они сидели, подкидывая пропитание.
– Малявки, а прожорливые, – примиренчески произнес Забелин.
– То-то, – не стала дуться Дарья Никитична.
– А ты, Дарья, ерепенься, не давайся, – проговорил Забелин. – Что значит – «хотят вывезти»?
– Опутали меня, Емельяныч, – вздохнула Дарья Никитична. – Говорят: сирота ты, куда денешься, старая… Сто лет не вспоминали, а тут вспомнили.
– Почему?
– Так я для них, этот… паровоз. У меня мать немка, имею право на выезд к своим, немцам.
– К демократам? – подковырнул Забелин.
– Куда там! Что они, дураки? У меня племянник знаешь какой настырный, что ты… Всех, говорит, куплю-перекуплю, а выезд оформлю… Точно, как этот вон, рыжий. Кыш, паразит! – Дарья Никитична взмахнула рукой, пугая крупного рыжего воробья, что ловчее всех справлялся с творогом, утаскивая чуть ли не из клюва сотоварищей. Воробьи дружно вспорхнули и, вереща, рассыпались по веткам кустарника, возмущенно поглядывая на кормильцев.
– Говорит, хочу там развернуться. Дать волю своему таланту, – продолжала Дарья Никитична.
– А какой у него талант?
– Какой? Жулик он, ясное дело.
– Жулики только у нас могут развернуться.
– Ну… не такой он жулик, – чуть обиделась Дарья Никитична. – Коммерсант, скорей… Чего ему тут не хватает, живет как бог… Слушай, Емельяныч, хочешь, сходим ко мне? Поглядишь, как люди живут.
– Здрасьте. Чего это я вдруг? – замялся Забелин.
Дарья Никитична распалила его любопытство, самую настойчивую черту характера. Забелина интересовало все на свете, неспроста в архиве штаны просиживал.
– Как же так, приду – здрасьте, я ваша тетя, да?
– Ну и что? Не имею права своих друзей видеть? – задело Дарью Никитичну. – Раз на мне выезжают, имею право. Не рабыня я белая. Не нравится – пенсия у меня всегда есть. Вообще-то Будимирка парень неплохой, жена его настропаляет. Родить, стерва, не может, думает, там ей, прости господи, другую свечу поставят, ей-богу.
Забелин одобрительно хихикнул, такие шутки он всегда ценил.
