На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914) - Александр Александрович Кизеветтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По докладу того же Кокошкина съезд отверг тактику бойкота по отношению к Госуд. думе, и, напротив того, было признано необходимым, чтобы возможно большее число конституционалистов прошло в Думу с тем, чтобы там добиваться расширения политических свобод.
На 12 октября постановлено было созвать организационный съезд конституционно-демократической партии. Этот съезд и состоялся действительно, но при совершенно исключительной обстановке, которую за месяц до того еще никто не предвидел.
Законосовещательная Дума по Положению 6-го августа никого не удовлетворяла. В то же время чувствовалось, что ни развертывавшийся до тех пор напор общественного мнения, ни отдельные террористические акты не достигают той силы воздействия на власть, при которой последняя была бы вынуждена сдать совершенно позицию всевластия правящей бюрократии. Тогда родилась идея всеобщей политической забастовки. Она была выполнена и увенчалась успехом только потому, что она в тот момент зародилась как-то сама собой, в виде какой-то стихийной психической волны, вдруг прокатившейся по стране, явилась каким-то непроизвольным выражением общего чувства, что "так больше жить нельзя". Конечно, нужен был какой-нибудь аппарат, который бы наладил техническую сторону согласования забастовочных действий, на путь которых уже начали становиться отдельные профессиональные организации. Эту функцию взял на себя Союз союзов, представлявший собою объединение профессиональных союзов разного рода и возникший в 1905 г. по плану "Союза освобождения".
В тот момент, когда в Москву в середине октября 1905 г. съезжались политические деятели — одни на организационный съезд конституционно-демократической партии, другие — на съезд крестьянского союза, — вспыхнула политическая забастовка, быстро охватившая самые разнообразные отрасли службы — государственной и общественной — и самые разнообразные отрасли труда. Жизнь замерла и остановилась. Казалось, страна сама себе отказывает в необходимых удобствах существования, только бы добиться политического сдвига с мертвой точки. Забастовка, как планомерный прием борьбы, всегда предполагает точное обозначение условий, на которых она может прекратиться, тех конкретных требований, которые выдвигаются как цена возвращения к нормальному течению жизни. Октябрьская всеобщая забастовка 1905 года была именно тем своеобразна, что она этому основному требованию не удовлетворяла. "Так больше жить нельзя, и надо жить иначе" — это было слишком неопределенно как забастовочный лозунг. Просто имелось в виду, что правящая власть должна предпринять какой-либо акт, который не оставит сомнений в ее решении отменить самодержавие. Конечно, такая полустихийная забастовка не могла продержаться долго. И уже 16 октября появились симптомы, указывавшие на то, что порыв спадает и забастовка начнет расползаться. Но, с другой стороны, это было явление столь неожиданное и необычное, что власть вдруг оказалась оторванной от страны, изолированной во всех смыслах, и нельзя было понять, что там делается и что там таится в этой вдруг онемевшей и застывшей в жуткой неподвижности стране. Николай II обратился к оракулу этих дней — Витте. А Витте ответил: "Надо твердо решиться на одно из двух — или немедленно объявить конституцию (и на этот случай Витте предлагал свои услуги в качестве конституционного премьера), или — объявить диктатуру и залить страну кровью" (но диктатором сам Витте быть не желал и советовал найти подходящего для того человека). Николай II колебался до последнего момента. Он вел параллельные совещания с двумя антиподами: и с Витте и с Горемыкиным. Из этих колебаний он был выведен прибытием в Петергоф в. кн. Николая Николаевича, и, по-видимому, решающим обстоятельством, положившим конец колебаниям, явились тревожные сведения о ненадежных настроениях в армии, которую предстояло эвакуировать с театра только что окончившейся войны. Но ведь если центральная власть не знала, что творится в стране, то и страна не знала, что делается там, наверху. Дни тянулись в томительной неизвестности, и вот, в бивуачной обстановке, созданной забастовкой (впрочем, забастовка была слишком коротка, чтобы бивуачность обозначилась сколько-нибудь резко), в обширных залах дома Долгоруковых (б. Орлова-Давыдова) шли заседания учредительного съезда к.-д. партии. Решив вступить в эту партию, я посещал эти заседания.
Дом кн. Долгоруковых займет видное место и в истории земских съездов (наряду с домом кн. Щербатова на Поварской), и в истории конституционно-демократической партии. Сколько приходилось затем бывать там на заседаниях центрального комитета этой партии и разных партийных комиссий! Громадный княжеский особняк, стоящий в глубине двора и окруженный тенистым садом, приютился в остром углу того колена, которое образуется изогнутым переулком, опоясывающим Художественный музей Александра III. Дом двухэтажный. Во всю длину дома на втором этаже идет широкий балкон, на котором в погожие дни хорошо было освежиться в перерыве заседания. Тут во втором этаже в обширной зале, полуосвещенной в связи с забастовкой, шли заседания съезда.
Были тут все будущие московские лидеры к.-д. партии. Петербургских из-за забастовки было немного. Председательствовал Винавер. Он вел заседания превосходно. Никому не давал "растекаться мыслью по древу" и отлично формулировал прения. Впрочем, работа была нетрудная. В сущности — принимались, так сказать, в "последнем чтении" разные части программы, уже подробно обсужденные в предварительных совещаниях. В самом начале любопытный инцидент вышел с полицейским приставом. Пристав вдруг явился в зал и начал было что-то говорить. Винавер его прервал и внушительно заявил, что даст ему слово в очередь. К общему удивлению, пристав подчинился. Долго пришлось ему дожидаться "очереди", и когда она, наконец, наступила, приставу оставалось только выразить возмущение тем, что ему не дали возможности исполнить его обязанности. Этот самый пристав был впоследствии ретивейшим пресекателем всяких собраний нашей партии и очень скоро выучился делать то, не дожидаясь никаких "очередей".
Занятия съезда подходили к концу, и вот 17 октября, уже совсем к вечеру, в заседание вдруг явился из редакции "Русских ведомостей" сотрудник этой газеты Петровский. С крайне взволнованным видом он устремился к председателю и подал ему листок с газетной гранкой. Винавер взглянул на листок, побледнел как полотно, немедленно прервал говорившего оратора, встал и прочел нам… манифест 17 октября!
Самодержавие прекратилось. Россия стала конституционной монархией. Были объявлены гражданские свободы. Государственная дума получала законодательные права. Витте был назначен главою кабинета.
Заседание было прервано. Долго не могли успокоиться от охватившего всех волнения. И наконец заседание возобновили лишь на несколько минут, в течение которых Митрофан Павлович Щепкин, убеленный сединами старец, всю жизнь лелеявший мечту о конституции, произнес дрожащим от волнения голосом свое "Ныне отпущаещи".
III
Лишь промелькнула
