Василий I. Книга первая - Борис Дедюхин

И это тоже до боли знакомо: ядреные бабы, розовощекие и крепкие, расстилают по лугам лен, моют его, мнут и треплют пеньку крупными, сильными своими руками. А в избах жужжат веретена, ил нарядно одетые девки сучат лен, склонившись над прялками…

Зарев-август: заламывают соты, защипывают горох, сеют озимь, очищают гумна…

При виде курившейся на задах баньки очень хотелось поскорее разнагишаться и — на застланный соломой полок с дубовым или березовым веником!..

Да что тут толковать, маленькую сопливую девчонку увидишь с набиркой в руках, по грибы или по ягоды ходившую, такой негой сердце окатывает, словно бы родня тебе девчонка эта, а корзинка ее, из ивняка плетенная, — невидаль будто заморская!

А мальчишки на речках? Кажется, бросил бы все ради того, чтобы с ними рыбку половить — нахлыстом ли с берега, с наплавком ли, с лодки ли крючок на щуку поволочить, покорегорить ли, мережи ли выдирать.

Но не всегда и не во всем узнавал Василий свою родину, многое было, оказывается, скрыто от него за семью замками.

Увидел однажды, как парни волокли из избы на поле совсем дряхлого и изжитого старца.

— Куда вы его?

— Озими сеять.

— Какой же он сеятель?

Парни не ответили, только улыбались застенчиво. Лысая стариковская голова безвольно моталась на тонкой шее, отчего длинная, но редкая, словно исхлестанный веник, бороденка трепыхалась, будто жила отдельно от хозяина. Посконную, заплатанную многажды рубаху распирали в разные стороны острые мослы, и казалось, только одной рубахой они и удерживаются от рассыпания. Было тепло и влажно, а старик разобут в ветхие, как он сам, чиненые-перечиненые, в кожаных союзках и заплатках валенки. Ноги он переставлял, разворачиваясь всем телом; а руки так залубенели в морщинах, что и не корчились, зерна просыпались сквозь его пальцы, которые он не мог ни в кулак собрать, ни ковшичком согнуть. Один парень сыпал из берестяного короба зерна, второй поддерживал старика, а третий тряс его корявую и немощную длань, приговаривая:

— Посей ты, дедушка, первую горсточку на твое пращурово счастье, на наше бездолье!

— Ох нам! Чур меня! — добавляли другие.

Знал, конечно, Василий, что хлеб на Руси всему голова, что посев и жатва — основа счастья и самой жизни русской, на матушку-рожь да на батюшку-овес вся надежда, а бед и напастей на них столько, что не перечесть всех и никак не избежать. Может хлебушко от ранних морозов позябнуть на корню, от лютого холода вымерзнуть в малоснежную зиму, может осенью дождь намочить землю, да вдруг сорвется сухой бесснежный мороз, зерно покроется ледком да и сопреет. Может сгнить хлеб на корню, залившись дождем, а может подняться и вызреть золотым зерном, да вдруг исколотит его град, может напасть летучая мошка, подобраться ползучий червь — поедят они хлеб в зерне и наливах. Вот и суши мозги, мужичок, думай, как оборонить свой урожай. Помнил Василий, что в деревнях русские крестьяне, веря в приметы, хватаясь за свой обычай, клали в сусек, где хранился старый хлеб, благовещенскую просфору, чтобы нового больше прибыло, что бабы в день сева не вздували нового огня, но вот чтобы мужики принуждали баб своих на зеленях валяться — об этом не слыхивал, а когда увидел, возмутился, велел схватить мужика-изверга да кнута ему всыпать. Баба сама взмолилась:

— Не загуби, князь, ради самого истинного Бога, не дай голодной смертью всем нам хизнуть.

И тут узнал с изумлением княжич, что поваляется баба на жниве и отдаст ей силу на пест, на молотило, на кривое веретено.

И то было дивно не только Василию, но и Даниле тоже, как бабы и девки коровью смерть опахиванием изгоняли. Совершенно случайно глухой ночью, отойдя далеко от места ночлега обоза, княжич с боярином оказались тайными свидетелями этого древнего действа. Шли три нагие молодки, укрытые только распущенными волосами, с зажженной восковой свечой и ручной кадильницей, курившейся ладаном, и пели громко с большой верой в колдовскую силу слов, которые хранит народная память с незапамятных времен:

Смерть ты, коровья смерть!Чур наших коровушек,Буренушек, рыжих, лысых,Белосисих, однорогих!

Следом бабы шли: одна соху везла, вторая держала за рогачки, третья верхом на помеле ехала, а прочие несли за ними заслон печной, кочергу, чапельник-сковородник, косу, серп и кнут — стучали, хлопали, чтоб коровью смерть изгнать.

Странно это было, даже страшновато: от наготы женских тел, смутно белеющих в темноте, от неверных пляшущих огоньков и подсвеченного ими клубящегося дыма из кадильницы, от резких горловых голосов, заклинающих неведомую черную силу. Василий впервые в жизни увидел женскую голизну, но не испытал ни стыда, ни волнения. Что-то невнятно говорило ему только о необходимости никак ничем не выдать своего присутствия, потому что вступали эти обнаженные девушки в связь с таинственным миром, скрытным, но могущественным, вольным миловать или карать, который надо уговорить, склонить на свою сторону, и всякое появление тут постороннего кощунственно, даже опасно.

— Неужто помогает? — дивился Василий шепотом, неслышно отводя в сторону мешающие ему ветки тальника.

— Должно, так… А то чего бы они? — неуверенно, так же шепотом отозвался Данила и добавил после некоторого раздумья — Видно, нам с тобой чужая степь понятнее стала, чем отчая нива.

Сам не подозревал Бяконтов, какую верную догадку нечаянно высказал. В последние два года после побега из Сарая не раз захлестывали Василия воспоминания о дивной реке Волге, о безбрежной степи, над которой так и хочется взлететь. Чудились иногда степные запахи, будто наносило издалека поджаренным на открытом огне хлебом, плыла голубая марь раскаленных полдней и беззвучно налетал тугой горячий ветер, принося с собой душный полынный вкус, жажду безумной скачи на край света, туда, где плавится в солнечном золоте никогда не достижимый, но всегда влекущий окоем. После долгих странствований по незнаемым землям с особой остротой наслаждался Василий родной природой, однако и поле начал воспринимать уже как свое.

И еще приходило одно совсем уж непонятное ощущение, будто где-то там, в золотых росплесках степного солнца, среди выгоревших за лето холмов, под немигающими частыми звездами, осталась живая ненайденная Янга. Она не погибла — просто Василий ее не нашел, не встретил. Изредка возникающее это видение не тревожило, не причиняло боли, напротив, успокоение приносила эта ни на нем не основанная уверенность: где-то ходит там по глинистым тропкам, поскальзываясь на осыпях рваными лапоточками, маленькая девочка с льняной косицей, в кубовом выцветшем сарафане. Сам Василий вырос, стал женихом, а она осталась маленькой, с перстеньком на запачканном пальце. Она не упрекала, не звала, только смотрела, смотрела… И ветер шевелил волосы у нее на висках, развевал колокол длинного сарафана. И этот придуманный образ как-то уже примирял Василия в памяти с дальним краем, откуда он так рвался когда-то.

Извечно полюя, ведя войну со степью, покоряя и осваивая ее, Русь постепенно привыкала к ней, начинала любить ее, приучалась смотреть на нее как на часть своей родины…

Попервоначалу думалось Василию, что никак это невозможно — полюбить степь или хотя бы примириться с жизнью на ее раскаленных, дышащих жаром, как печи, равнинах. Помнится, когда только что приехали по Волге и высадились на берег, горячий ветер швырнул в лицо целую пригоршню песка, так что Василий долго тер и мыл водой слезящиеся глаза. А потом хоть и научился остерегаться песчаных бурь, так и не смог к ним привыкнуть. В Москве когда снег сечет — это не страшно, даже и весело бывало, но вот когда начинает стегать тебя колкий песок — в зной, а того страшнее, в зимнюю стужу, — это и больно, и страшно. Мельчайшая пыль забивает глаза, нос, рот, трудно дышать. Начинаешь задыхаться, покрываешься потом. Временами ветер залегает, обманчивая тишина убаюкивает, снова раскроешь широко глаза, а ветер как подхватится с новой силой — само солнце умудряется засыпать песком, лишь белесый холодный круг стоит над головой. И на шевелящиеся на ветру гребни барханов страшно смотреть — так и чудится, будто живые то существа.

В тихую пору можно посчитать степь сонной, пустынной — глазу не за что зацепиться, только ковыль да полынь, полынь да ковыль.

Но узнал Василий, что бывает степь и другой, помнил, что есть дни весной — майские дни предлетья, — когда степь укрывается нарядным ковром тюльпанов, а на берегах напоенных подснежкой речушек благоухают бело-кипенные цветы степной вишни, ракитника. Прекрасна в этот час своей жизни степь, но и это лишь поверхностное впечатление о ней. Пожив в ней не один год, научишься видеть не только полынь-ковыль в знойную пору и не одни только тюльпаны «майскую благодать: есть в степи затаенная красота в любое время года, надо только увидеть ее. Хоть нестерпимым кажется зной, хоть и выжигает, кажется, все дотла немилосердное солнце, однако стоит лишь присмотреться, и заметишь — подрумянились на солнце стебли тамариска, тянутся вверх, жить собираясь долго, коровяк фиолетовый, степной лабазник, подмаренник, а еще морковник, зопник колючий, кермек широколистый или перекати-поле — много трав, все они в расцвете сил, в каждой угадывается страстная жажда жизни. И когда видишь это, кажется не такой уж неверной мысль, что не у камня, а у цветов и трав должен учиться человек бессмертию.