Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Далее следующее, очередь стерпит. На стук вышла Ева в шестидесятом поколении, защищаемые ею, кто мог стоять и кто знал о визите, облепили окна по обеим крыльца их обывательского. Валькирия на пенсии не закрывала, путь к отступлению, ясно понять, незнакомцу внутрь заказан в дурном. Добрый вечер, желал бы вам такого всякий день, фальшиво улыбаясь жирным ртом, смотрящие в окна отпрянули от ужаса. После, когда всё кончилось, один показывал в протокол, когда визитёр открыл, столп пламени окатил их защитницу, не отпрянула в лучших традициях превращённого в камень хулителя. Второй пояснял-если-спрашивали, спрашивали потом о случае очень, должности предполагают, полицейские, и писатели, и брандмейстер, смотритель музея при ратуше, по-виду-Ной, его подручные из змей и бегемотов, карлики и великаны в его воображении, распорядитель оперетты во сне, директор её по занавесу, еврей-физиогномист из близлежащей лавки, так вот, пояснял, никакого огня рот незнакомца, разумеется, не изверг, зато одним длинным предложением сделал фантастически-фатальное предсказание конца всем им, помянул пятнадцатого номера, сказавши, знает его и с ним в родстве, упомянул месть, жажду, захолустье, затворничество, площадь, мел, лис, катапульты, лестницу, произнося, превратил свои пальцы в корни, пробили ботинки и с жадностью в землю перед крыльцом, пронзая на пути, всё-таки более раздвигая камень брусчатки, о том, не сойдёт, если не подадут какого-то внука, как-то связанного со всем этим, но как, второй свидетель ясно разъяснить не даже директору по занавесу, хотя сделать связь в ответвлении такой театральной, для личного пользования душевным покоем. Третий свидетель предпочитал в тряпочку из скальпа, по сию ужасом противостояния между защитницей и врагом, к самым подходам к, однако некоторые изъяты-по-локоть, связь между предстоит и расследовать всем, наймут, из под палки и отмотивируют расследовать, так же, быть, прославленным вроде Л. К., Б. В. и Теофраста Иессеева. Вот: рога, оксюморон, заползание руки, заползание хвоста, коготь на пяте, дирижабль на приколе, пирс, катапульта, серебряный лепесток, сколопендра размером со сколопендру. Четвёртый свидетель, трясся вместе с первым у левого (полагать с улицы), умолк, даже пространного замечания, изредка брался что-то писать, расшифровать мог лишь один из тамошних тьюрингов, отличался беглым изложением, понять расшифровки пока никому или тому, не признался в понимании, украдкой первоисточник и объяснения многие. Со всей загадочной письменностью вломиться к одному уважаемому в городе, как видно не знал про знаменитый визит, иначе сам явился засвидетельствовать любопытство, намеренье разобраться, не смогли разыскать. Скупые факты, это ж я основал, давно на самотёке.

Вот каковы пристрастные факты. Генрих VI был правнуком Джона Гонта Ланкастера, третьего сына Эдуарда III, а Ричард Йоркский – праправнуком Лайонела Антверпенского – второго сына Эдуарда III по женской, по мужской – внук Эдмунда Лэнлги, четвёртого сына Эдуарда III (коль на то, первым его Эдуард Вудсток Чёрный принц), в то как дед Генриха VI Генрих IV насильственно престол за год до смерти Готффрида Невшательского, принудил Эдуарда II к отречению, делало сомнительным династии Ланкастеров. Зачем в весь этот ублюдочный феодализм Якоб Ньюкасл, не смог и сам, памятуя, Екатерина Французская женой Оуэна Тюдора и вдовой Генриха V, чей сын Эдмунд, единоутробный Генриха VI женился на Маргарите Бофорт, правнучке Джона Гонта Ланкастера через узаконенную линию потомков его любовницы Катерины Свинфорд. Влез и 30 декабря 1460-го переминался в рядах армии Ричарда Йоркского у Уэйкфилда, в графстве Йоркшир. Холод, латы жгли не смотря на камизу и котту. Сюрко оставлен в лагере, не мешал размахивать, нынче пожалел. На спины впередистоящих, решил в пехоте, как знатного происхождения имел греметь шпорами на уровне лиц, ждал, когда меж их устремлённых в небеса пик на променад стрелы, врагом – армией проклятого Ланкастера. Вспоминал, особенно запыхавшись в деревеньке Полынь в двадцати верстах от Варшавы. Река в углублении немыслимости, селение придерживается стороны, правой, если от Варшавы, выставив к обрыву череду белых скамеек, запечатление пейзажей, выдавалось время. Полынь славна в основном этими своими. К ним не допускать свиней, опустошённая Столетней имела в то мало свиней, в польской глухомани тем более, не утруждались за курами, к обрыву только в обезглавленном виде. Жители, гасились в домах, вытянулись удостоверить рыцаря. Зубы в состоянии чуть худшем чем собственные. Дети в раздувшихся обмотках, не видно, может ходят на руках, вылепленные наскоро кривятся от суровости, один чудак в меховой застыл у низкого с механическими на горбу, из искривлённых сельским грабель, худой тряпичной перепонкой. Экое всё чёрно-белое. На двух или трёх крестьянах странные маски с притороченными козлиными ветвлениями, хмурые, лбы выпуклые до балконности, прекрасность пола отличима, более длинным полам хламид и накидок, сильнее облеплены перьями, лысы или сохранили жалкие, кормильцы одинаковые шапки со свисающими вдоль ушей окончаниями, к домам прислонены тележные колёса, в руках претендентов на старосту стальные кольца с нанизанными через глазницы смердящими. Кинул латы подле из скамей, оскорбив коня привязыванием, ожидая, когда ему воды, хлеба, лука, овса ускорителю. Битву при Уэйкфилде сбряцал Ланкастер, его Йорк убит. Якоб в состоянии, более физическомета, по сию пору рёбра, голова и левая нога, убили его самого. Ублюдочный феодализм, тогда не пользовался определением, наложил поверх слишком много ячеек, о выходе из распри не возникало, не говоря об изыскании способа. Горевал о герцоге Йоркском. Был март 1461-го. Снег таял, выпадал снова, мокрый и ненадёжный. Висла вскрылась там, где вообще лёд мостил, в области Полыни. От лавки до края обрыва три широких. Замаячил наблюдателям из маломерной бездны. Внизу у берега коричневый камыш в обрамлении кромки. Сбросил плащ и пояс с депешей, подозревал, не самого значения, услать от интриг-распределения. Вопреки чести прополоскал на ветру, несколько предсказаний в одно, Ульрих Цвингли через семьдесят. Надлежало перекинуть через забор аббатства в Швейцарии, но, понятно, уже не туда. На другом, чуть меньшей параллели, в кустах сделало книксен, на собаку или единорога. Это решило дело. Рыцаря ржавчина только бодрит. Собирался плыть? Содержит вероятие, раз пихнуло в копчик нечто срисованное на другом и участившее биенье. Якоб Ньюкасл, средний Готффрида, отец Апы Каселя, Эмеринциана и Павла Каселя, дед Иулиана Вуковара, прадед Нестора Грубера, представив крылья на своём, в студёную Вислы, сломав камыш, кромку льда, возможно ноги. На другом не показывался, посреди реки не показывался.

Топор посреди комнаты, не ниже, не выше, подвесил Кристофер Рен. Маляру с грфоциклом вздумалось замерять те и пределы, оставались до всех четырёх, пола и потолка, в совершенстве поровну. Господин-бытовой-бездельник-невежда, ещё молодых, проснувшись и узрев, чрезвычайно. Как мимо (к потухшему камину, недожарился поросёнок, к полке с солнечными системами, к окну, за простёрлась большая мирозданья, к рыцарскому, в шлеме толика антрацита), когда висел без к тому побуждений. Не держало нити, утверждающих воздушный средств, сильной воздуха из пола, растянутой через всю паутины или желобов пентаграммы. Пока сидел на, протирая глаза, взирал на этакое, распахнулась, женщина-кормилица на пенсии, пожилых, мать едва пробудившегося. У порога, с осуждением на отпрыска, втянув ноздрями, с сожалением и злостью: ну опять нажрался, ну не можешь ты разве в этом деле не пускать по следу станичников. Ну в комнате же такой перегар, хоть топор вешай. Осознав окончание, выслушивал глядя на, перевёл на, в сей наткнулась и. Глаза от удивления, губы осуждающее, мол, видишь, до чего своим пьянством, уже и полуалебарды. В спальню ещё одна, невредимая, скорее девушка, молодая с россыпью веснушек старше себя. Сестра или невеста. Амбре, с клеймлением уставилась. Сделались друг на друга и на однояйцовых идолов справедливости минуя судебное разбирательство. Коррупционная поза, склонённая под иным углом зрения голова, выражение лица в духе прозревшей Фемиды. Ну сколько же можно. Ну нельзя же в самом деле так, противным голосом сестра. Дышать нечем, хоть топор… Дочь или невестку локтём, ткнулась в узнавание. Не находя, на брата. Это не я повесил, развёл. Взгляд на мать. И уж не я, пигалица, отмахнулась. А вообще, если так пить, не только топоры, гиппопотамы станут. Возможно, Якоб в кустах по другую Вислы гиппопотама, с трудом понимается, как мог мигрировать даже в Столетнюю.

«…проклятая ушастыми аурелиями королева не понимала, не могла понять, даже представить (однажды накурившись дряни, подсунул освенцимский шут, себя в шестьдесят девять с этим самым Помпонием), как младенец способен её. Младенцев трое, пальцев на левой дворцового петуха. Во дворец свезли из разных королевства, в пути измарались до непотребного, по сердцу королеве. Родились в один, воды из бетельного плевка, месяца длинных стеблей, намотанных на дверные ручки. Как и в пророчестве. Если шут не солгал. Но нет, у того духу (однажды хватило сказать магистру гвардии королевы, рога на его шлеме не идут ни в какое с истинными, супруга наставляет вот уже десять со всей окрестной чернью и не со всяким из баронства). Видно было, говорит как под пыткой, все правдивые (о том, шуты часто оказываются под пыткой, к тому же умеют превосходно лицедейничать, королева с высоты своего не). Известно, королева умеет видеть ложь, для неё лживые морфоизъяснения видимыми, предстают в образе разной длинны человеческих фекалий, проплывают под её носом и устремляются в вырез меж дряхлых персей и под подол. В тронном дворца, при свидетельстве королевского двора, в почтительных полупоклонах по стенам залы, мертвецки пьяного и желающего совокупляться со всем окружающим, в первую очередь с фрейлинами, три чуть на отдалении колыбели из недосохшей глины, под костры, досушить начатое, глупец гончар не принял в рассмотрение дождь. В каждой колыбели чумазое дитя, один с раскосыми, другой темнокожий, волхвы во младенчестве, один должен оборвать царствование и самую, дорожила, поскольку верно не зала, сможет ли забрать с собой так понравившийся кадуцей Помпония. В виде фаллоса, с раздувшейся от укуса пчелы, было куда поместить горох, пчела так же вырезана на, находила особенную пикантность. …и да настанет конец правления той, великой пигалицы, захочет чтоб её земли парили в воздухе, умертвит тысячи медуз, для не будет существовать кровных уз и родной брат для, будет не ближе не выезжавшего за Полярный эскимоса. Никаких сомнений, все про королеву. Лестно, радостно, когда узнала про пророчество, шут ткнул в содержание, на несколько мгновений распустила клубок нервов и чувств, порывистой, едва не прослезилась. Но то мимолётная, увидь кто другой, немедленно казнён (затрахан до смерти в раскалённом быке). Трогать шута пока нельзя, в руках сосредоточено несколько нитей (от подола королевы через люстру, от тампона королевы через спинку трона и от вставной челюсти королевы через горб придворного палача). Что за жуткое начинать всякое составное с „и“, как будто раньше уже представлено нечто с этим. …и да конец этот, наступит от ступни человека, родившегося на сороковом году царствования её, в день воды из бетельного плевка, месяца длинных стеблей, намотанных на дверные ручки. И не будет спасения от него ни под одеялом, ни в астрономической башне и исполнится сие пророчество с треском. С каким дожидалась сорокового года своего, как выяснил Помпоний, так же сильно, в двенадцать лет ждала когда её прямая кишка наполнится чем то потвёрже дерьма. Разослала верных и послушных из своей личной, во все уголки королевства к тому уже сильно заплетённые паутиной, искали детей, родившихся в указанный в пророчестве. Лишь трое, не стали докладывать о потерянных по дороге, проданных в тавернах и на большаках ещё дюжине. Подле колыбелей магистр гвардии, капитан рыцарей, опёршийся на свой двуручный, безразлично приказов насолить. Сэр Малум. Размышляла, какой из младенцев призван в этот уничтожить и что такого выпила вчера на пиру, по сию тянет обдать всех рвотными массами. Ответ, впрочем, то неведомое многим, свойственное женщинам, в особенности колдуньям, зуд в промежности. Двое с чёрными кудрявыми, только таких в гвардию и в фавориты. Один, лежавший в серединной, золотоволос, потухающее солнце. Не любила солнце, при свете любовникам её вены, в полумраке выдавал за татуировки и карту, выгарцевовал на её теле Содом-Мерлин, вела в королевство Ург-Ебатория и дальше, к Ананьинским могильникам близ Елабуги. Бледна, с тонкими болезненными лица, на всех окнах дворца тяжёлые бархатные, славные от солнечных и телескопов паломников, в углах блаженствовали пауки, любители полумрака и беззлобного совокупления. Тот самый казался очевидным, всё равно намеревалась умертвить всех, не желая признавать очевидности ни в чём. Но, чёрт побери, сколь любопытно и невообразимо, как этот беспомощный, удавить достаточно нескольких, способен, великую в позе наездницы и ужасную сквиртингёршу, могущественную колдунью через ритуал, стальную правительницу, могущую качать уды подданных пальцем на расстоянии? Что должно, какие воедино, что бы беспомощное, сокрушило могущество, стирающее пыль с самых высоких слуховых и подчиняющее целые муравейники? Убей черноволосых, магистру, не отрывая созерцательного от чёрных плит залы. Молча повиновался. Облокотил чудовищный о колыбель с боков, достав кинжал, уронил, поднял, порезался, некоторое поднимал забрало полизать рану, глухо выругался из под, нанёс два быстрых, рога на шлеме скрутились ещё на половину витка каждое. За троном, всегда готовый появиться по приказанию своей временной, потирал руки шут. Знал, правительница видит ложь, всё равно схитрил. Недосказанность не враньё, а перепих в портомойне не священная клятва. Не открыл королеве последней строчки сказанного. …и да станет тем человеком тот из всех родившихся, кого лохудра королева выберет сама». Сказка тезисно выбита в большой коричневой, пока не столь, хотелось составлянтам, по содержанию вопросы, но и ответы. Лукиан Карлович кожаное схлопывание, том в почтовый пододеяльник. Надо ли адрес места? Эльзас, монастырь Нотр-Дам д’Эленберг близ Мулюза, настоятелю под рясу. Предательством в отношении Л. К., однако тот его раньше. Лукиану Карловичу восемьдесят семь, последние тридцать сопутствовал. Теперь, в Ханау, да, наверное, началось ещё в Ханау, переменилось. Стал привечать другого любовника, однако не в этом. Трудно мозайкировать все разрозненные, полунамёки, вольные промахи, намеренную трепотню о невечном. Копошение рода в голове Л. К., Лукиан Карлович за гроши сокровищниц мира оракулом и помощником, так фантазировать не научился. Случайно сошлось, тогда дал понять по-своему. Забрал доказательство по делу в виде старорежимных басней под одной, тайно сквозанул в Засмолинск, как смог далеко от монастыря. Отнеся в почтовую, возвратился на роковое подворье, нанимал дешёвый, полтора за ночь, из внутреннего внутреннего давно приготовленный серебряный лепесток. Языком и глотательным рефлексом ввёл. Посидел несколько, попытался вдохнуть, не смог. Немедленно синевой, руки к горлу, хоть и предупреждал, глаза с привычных орбит.