Часовой Большой медведицы - Сергей Бузинин

— Держись, парень, — сказал Лев Борисович Баюнов. — Плохо это все, но… Как наш старлей говаривал, когда мы своих хоронили: «Если нельзя чего-то изменить, значит, остается только пережить, не потеряв чувства собственного достоинства»… Держись, парень. Держись. Слезы и сопли — плохая память по любимым… Если мы не можем помочь, тем, кого любим, значит нужно сделать все, чтобы их гибель не была напрасной. И вообще. Когда все вокруг плохо и просвета нет и вроде бы быть не может, нужно верить в чудо. Только по-настоящему, крепко верить.

Витиш стукнул ладонями по столу:

— Мишка, не отчаивайся. Я тебе вот что хочу рассказать — не знаю, к добру ли или к худу… Помнишь, ты наш с Тауром разговор слышал? В нашу вторую командировку на Кавказ, попали мы в засаду под Гудермесом. Лежим под огнем, головы поднять не можем, смерть со всех сторон скалится, а Таурендил лыбится всей своей зубастой пастью. Я его спрашиваю — чего смешного, дроу-г? А он мне в ответ: давай верить, Игорь, в то, что нашу жизнь в книге судеб написали достойные люди, а не садисты-графоманы… Миш, вот я и думаю — ну какой же падлой нужно быть, чтобы придумать такое?

— Миш, а Миш, — окликнул Мишку Костя. Выглядел вермаджи совершенно несчастным и абсолютно потерянным. — Миша, у тебя вся спина белая.

— Чего? — привыкнув к постоянной серьезности вермаджи, Мишка автоматически повернулся к зеркалу, но ничего не разглядел.

— Шутка, — жалобно улыбнулся Костя, — я слышал, что это шутка такая…

— Так ведь ты шутить не умеешь? — от изумления Мишка окончательно пришел в себя. — Ты ведь даже, что такое юмор не понимаешь…

— Не умею. Не понимаю, — понуро пожал плечами Костя. — Но ведь тебе было так плохо. А шутки вам всегда помогают …

Глядя на смущенного Костика, жалобно взиравшего на него из своего угла, Мишка не выдержал и почти весело фыркнул:

— Спасибо, Костя. Это была лучшая шутка, которую я когда-либо слышал.

Горе, еще минуту назад заполнявшее собою весь мир, пискнуло и сжалось до крохотной точки, испуганно уступая место азартной злости. И пусть все еще было очень плохо, и практически не было надежды на благополучный исход, и многие вопросы так и остались неразрешенными, но рядом стояли друзья, готовые поддержать, помочь, просто прикрыть тебя грудью. А значит, не все еще потеряно. «…Сегодня мой друг прикрывает мне спину, а значит, все шансы равны…» — вспомнились Мишке строки из песни, и он, забыв, что до сих пор сжимает в руке Иришкину розу ветров, с силой стиснул кулаки. Острые грани кулона распороли его ладонь, словно клыки хищника, жаждущего крови. Вскрикнув от боли, Мишка бросил кулон на стол и прижал ладонь к губам, пытаясь остановить кровотечение. Петрович, глянув на него, коротко хмыкнул, достал из кармана носовой платок и, смочив его жидкостью из своей фляжки, протянул платок Мишке:

— Держи, хомбре, а то, не дай Бог, кровью истечешь, придется тебе переливание делать, а ежели у меня кровь брать, то, боюсь, не выдюжишь скопившегося в ней алкоголя и придется тебя со станции переливания крови сразу в наркологию везти, чтоб извести мое скорбное наследство.

— Спасибо, Петрович, — Мишка перетянул платком пораненную ладонь. — А тебя-то, каким ветром к нам занесло? Нет слов, вовремя ты к нам, да только все же неожиданно…

— Вот и я о том же, амига! — вскинулся Петрович. — Совсем память дырявая стала! Я ведь чего пришел-то? А пришел я вот почему. Ребятишки Стрыгина мне на днях автоматик на экспертизу притащили, тот, что они на дачке, где писателя прятали, нашли. Интересный такой автоматик-то. Номера на нем вытравлены, куда ж без этого, ну да нам оне пока без надобности. Отстрелял я этот «Кипарис» да и обалдел. По пулегильзокартотеке числится сей ствол за нашим родным отделом. А в отделе, я проверил, он считается мирно в оружейке почившим … Чудны дела, твои, господи… Кстати, отрок, а чегой-то за игрушку ты вертел? Украшеньице какое? Вот видишь, не зря уставом и положением о службе сотрудникам украшения не положены, ими иной раз и покалечиться недолго… — Петрович подошел к столу, поднял брошенный Мишкой кулон и замер, не отрывая от взгляда от безделушки.

— А и препоганейшую же ты себе цацку надыбал, амига, — продолжил Докучаев изменившимся тоном, приподняв кулон за цепочку на уровень глаз. — Одно хорошо, разряжена она уже…

— Почему препоганейшую? — Мишка вопросительно взглянул на эксперта. — Петрович, ты ведь что-то о ней знаешь? Расскажи!

— Знаю. Как не знать, — откашлялся Петрович. — Эта дрянь еще с войны осталась. Тебе про «Наследие предков», то, что немцы еще «Аненербе» кличут, слышать доводилось? Доводилось, — дождавшись утвердительного Мишкиного кивка, продолжил Петрович. — Так вот, в войну для своих вервольфов немцы кучу таких вещиц понаделали. Чтоб, значит, своим диверсантам помогать. Где погоню со следа сбить, где невидимкой ненадолго стать, где еще какую пакость учинить. Только в заряженном виде к такой вот розе ветров еще и фигурка какая-нибудь прилагалась. На самых простеньких кулонах лев приклеен был, на тех, что посильнее — скорпион или змеюка, а уж на самых сильных — свастика нацистская…

— Это чего ты, Петрович, про войну да про «Аненербе» рассказываешь? — несколько ревниво поинтересовался Баюнов, подошел к столу и остановил кулон, размеренно раскачивающийся в кулаке эксперта. — Ты гляди, и вправду зараза фашистская… А я уж думал, что и следа от этой нечисти не осталось, ан нет, гуляет еще по свету.

Услышав слова Петровича и Баюнова, Мишка, поднимавший с пола упавшие документы, вновь выронил бумаги из рук.

— Был на ней лев… — прошептал он. — Был. Его Иришка свернула, и он в дым превратился…

— А заклинания девочка не знала? — подозрительно нахмурил брови Лев Борисович.

— Не знала… — Еще более потерянно прошептал Мишка.

— Ой, детки, детки… — расстроенно вздохнул старый оборотень. — Заклинания не знала, энергию не преобразовала, вот дрянь эта черная в девчонку и впиталась. Теперь грызет ее изнутри… Сколько наших от этой беды померло, пока не разобрались что к чему… Теперь мы причину болезни знаем, только нам от этого не легче. Лекарства от этой напасти нет. По крайней мере, мне про такое снадобье ничего не известно. — Баюнов понял, что невольно причинил Мишке боль, и словно желая извиниться, наклонился и помог ему собрать упавшие на пол бумаги. Положив документы на стол, он бегло скользнул по ним взглядом, и неожиданно замер, озадаченно почесывая себя за ухом.

— Странные у вас интересы, юноша, — настороженно протянул Лев Борисович, раскладывая по порядку поднятые им с пола листы бумаги и фотографии. — Странные и донельзя подозрительные. Сначала кулон фашистский, теперь, смотрю, фотографии с символами магической активации подрыва рассматриваете…